Стихотворения

Мы в двенадцати милях к северо-западу...

На судне я, бабуин и слон.

Слон смотрит в бивень,

бабуин чешет задницу.

Я Джон.

У слона закончились фрукты и ветки,

у нас с бабуином — еда и вино.

Мы переходим с ним на таблетки.

Но...

Бабуин говорит, что слон бывает

воспринимаем им как еда...

В это время мы курим, я отвечаю:

Да.

Когда мы свяжемся в скором времени

с военной базою массачусетской,

я передам

привет тебе, Эмили,

бабуино-слоновий,

страстный,

чувственный...

Какая луна сегодня,

Эмили!

Нам всем троим здесь хочется выть.

Ты без меня там не беременей,

бабуин говорит, что всё может быть...

Мы... не знаю… где...

к чёрту... к западу... к северу...

Море спокойно. Закончился слон.

Бабуин из бивня

фигурки делает.

Эволюционирует...

Я Джон.

Это память запахла как подмаренник,

Цветёт и цветёт вдоль грунтовой дороги,

Небо гудит огромным жуком-оленем;

Мама вздохнёт и скажет: «Не трогай».

Точно зная, что следом за ним побежишь.

За деревьями — с ветром — смеётся жизнь,

Почему-то смеётся маминым голосом:

«Опять заблудился? Выберись сам». —

«Но как? Здесь такие большие леса». —

«Лесополосы, сын, лесополосы...»

А потом были люди. Всегда. Везде.

Те — чуть дальше, те ближе, как деревья.

Как положено, ты дорогих проглядел,

Потому и молчишь, что тебя проглядели.

Это всё-таки лес: жизнь мелькает, но

Без привычных слов и всё с большей скоростью.

Иногда звонишь… После каинов,

После авелей. Там — окраина.

Там, куда звонишь, лесополосы.

Наконец ни людей, ни времени. Холодны

Стены дома. Детские ловишь сны,

Будто круг замкнётся и что-то назад возвратится.

Но в тумане застывшем срублены три сосны,

И зовут еле слышно лесополосы: «Сын.

Сын,

Пора заблудиться».

Если внимательно смотришь в комнату

(Сейчас опишу вам её по Гофману),

Можно увидеть ноутбук сломанный,

С открытым ртом и закрытыми окнами;

На нём появляется раз в сто лет

Дрожащая новостью стопка газет,

На ней — телефон, мёртв или жив,

Не знаю, но не дрожит.

Радиоприёмник и песня про «лучшего из людей».

Должно быть, про Иисуса адвентистка последних дней

Поёт: «Если хочешь, на, докури...» Дура.

Иисус редко пьёт и совсем не курит.

Дальше всё как у всех — столик, кровать;

Над кроватью табличка: «Спать —

Одному.

И смотреть во тьму.

Если выход астральный, спать на полу

И смотреть во мглу.

Не общаться с СПМ и Проводниками».

...Потолок подвесной с висячими пауками,

Корнями травы и реже — клёнов;

Клён на крыше не очень кудрявый-зелёный,

Он, наверное, видит враждебное небо,

Часто прыгает вниз, но там расти негде,

Ибо городу быть, но не цвесть саду.

За стеной по ночам читают де Сада,

Сначала читают, потом делают;

Мне кажется, мышка утра серая

Бахнет по дому хвостом динозавра,

Разобьётся аквариум, полный пыли…

Но это может случиться завтра,

Поскольку вчера и сегодня — было.

Только б вспомнить тебя,

если небо с клёнов закапает…

Вот, хотелось по Гофману — вышло по Кафке.

Добей меня, Ева (в боку догнивает яблоко),

Чтобы сад твой на крыше вовек не угас,

Чтоб сошёл он на город,

на мёртвых нас.

Дорогая я скоро приеду с войны

Полежим под собою не чуя страны

Захмелеем под вербой на старом бушлате

Унесут водомерки прозрачное платье

Только плакать не надо И платья не надо

Под зелёным задумчивым водопадом

В васильковой траве где небесное дно

Где тебя я под водку а ты вино

Где желтеют бананы краснеют гранаты

Всё теплее граната в кармане бушлата

Слышишь звёзды хохочут в безумной воде

Дорогая ты где

Что хрустишь дальней веточкой глупая лань

Я набегался милая мирная дрянь

Там где нас потрошили свои и чужие

То кромсали то шили Вы пили и жили

Жили ели и если лаяла шавка

Не спалось вам конечно под одеялком

И комар катастрофа И муха сволочь

Дорогая ты где

Скоро полночь полночь

Я такие замыслил тебе салюты

А ты ходишь в терновых кустах разутой

Не оставь мне следа Не оставь мне вздоха

Нас теперь уберут со стола эпохи

Чтоб не пели мы лживые песни победы

Спи любимая спи

Я с войны не приеду

Занесло замело чернозёмной метелью

И твоя беззащитность смертельна

Я хотел бы родиться сорокалетним сразу.

Безнадёжно больным охранником металлобазы

За огромным забором, обвитым плющом и хмелем.

Чтобы тополь — сухой, улитки чтобы ржавели

На самых оборванных в мире холодных рельсах.

Где одуванчик пугливый бледней эдельвейса:

Не было солнца в начале, значит, в конце не надо,

Ни один парашютик не перелетит ограды

В тяжёлом тумане, где разрастаются вишни,

Где тополь сухой зеленеет, плющом увитый.

Жена принесёт еду — скажу: «У ворот оставь.

У вас там сошёл Христос, а мне не нужно Христа».

Жена принесёт еду и скажет: «Все стали зомби».

«Тем более не входи, а то посрывают пломбы,

Если ворвутся. Начнётся и шум, и паника.

Грузчиков пьяных гораздо меньше останется.

И так за ангарами, только приму я морфий,

Их собаки съедают, а в полнолунье — вервольфы.

В полнолуние кости без прожекторов видны...

Впрочем, кто ты такая? Ведь я не имел жены».

Только скажу — за оградою кто-то заплачет.

Топот. Крик. Хруст. Тишина. Дальше — лай собачий.

Не соврала. Не Христос, значит, всё-таки — зомби.

Плющ и хмель наползают и проверяют пломбы...

За что мы теперь воюем, любовь моя?

За то, чтоб, как прежде, смеяться, гореть и плакать?

И спать, словно камни, богам из камней помолясь:

Спасибо, что выжили мы на окраине Дакки,

Что день пережит, что не съели детей собаки.

Зачем мы теперь воюем, любовь моя?

От ядерных шахмат опять трепетать планете?

А что попадётся — противень или вертел?

Каким светляком

глупых детей манят?

Какие трясины покажет болотный космос?

Слабое небо прикроет в который раз…

Ныне возрадуйся: больше не будет вопросов,

В дырах озоновых больше не будет глаз.

Тогда не захочется видеть тебя под вечер:

Уютная осень, лето, весна, зима...

В такой тишине

Заводится только Маркс.

Падает пыль на отсутствие противоречий,

Замирает кораблик ума.

Это при том, что горит огромный маяк

Жизни, в которой сбывается только счастье.

Так магелланы сольют в «облака» моря,

Солнце исчезнет, и отблески догорят.

Так в облаках маяки погаснут.

Что же, история более — не спираль?

Слать в хрестоматию

самый последний снимок?

...Плохо прогрессу, что некого распинать,

Хуже лишь то, что, если распнут — не снимут.

Ибо забыли, зачем… И что им делать потом?

С человеком. Людьми. Крестом.

На окраине Дакки, где расцветал маяк

Тысячелепестковый, любовь моя.