Играла музыка (продолжение)

Роман

Глава 2

***

Для Сергея Томина это был первый самостоятельный поход после окончания Ленинградского мореходного училища. В родном городе его ждали сестра Света и могильный обелиск на дальнем городском кладбище.

Отец, морской офицер, не вернулся с боевого задания в мирное время. Мать после гибели мужа из молодой и веселой женщины разом превратилась в грустную пожилую вдову. Главой семьи стала Светлана — старше Сергея на десять лет.

Ему исполнилось семь, когда отгремел траурный марш на похоронах отца. Через месяц Светлана перевелась на вечернее отделение института, а мать из военного госпиталя перешла в районную поликлинику участковым врачом.

Днем, пока брат был на учебе, а мать на работе, старшая дочь занималась хозяйством, вечером — бежала на занятия.

Сережа рос улыбчивым и покладистым мальчиком, внешне совсем невыразительным. Вся природная яркость досталась сестре. С друзьями особенно не водился, целыми днями корабли рисовал, став старше, записался в кружок «Юный техник» Дома пионеров. Все свободное время проводил там.

Со спортом в школе отношения сложились менее удачно. Баскетбольный клуб, куда начал было ходил Сергей, переехал на время в старое здание. Каждую тренировку в зале покрытие собирали и, добросовестно вымытый, пол блестел. На этом скользком полу падали все, включая тренера. Ругались, проклинали, но перед каждой тренировкой пол продолжал блестеть.

После одной из тренировок, вечером, Сергей обнаружил опухшую коленку. Светлана быстро замесила тесто, заморозила его в холодильнике и через час приложила к больному месту. На первый раз все обошлось, к утру опухоль прошла. Но после нескольких падений колено вновь распухло. Светлана повела брата в травмпункт.

Серый от усталости, в застиранном халате, пропахший табаком и алкоголем хирург-травматолог сделал весьма неутешительный вывод: со спортом придется расстаться.

Сергей психанул было, заспорил, даже собрался поплакать, но доктор смилостивился и добавил — на время.

Мать постепенно угасала, слабела, характер же дочери становился, наоборот, все крепче. Через пять лет она окончила институт иностранных языков и вышла на работу в иностранный отдел одного НИИ. Помимо основной работы занималась синхронным переводом, по приглашению работала с иностранными делегациями.

В конце шестого школьного года мать умерла тихо и незаметно. Просто уснула и не проснулась. Через год, поставив на родительской могиле оградку и небольшой общий обелиск, Света, после некоторых колебаний, все-таки решила — Сережа пойдет в мореходное училище

В тот год он сильно вытянулся. Руки-ноги вдруг за одно лето выросли так, что сестра за голову схватилась — купленная заранее школьная форма оказалась мала.

Внешность изменилась тоже. Волосы поднялись густой шапкой. Глаза же, чуть вытянувшись к вискам, окруженные обильными ресницами, окрасились в глубокий темно-серый цвет. Взгляд стал цепким, даже пронзительным.

На девочек, не обращавших на него внимания до восьмого класса, вдруг напала влюбленность. Теперь на переменах возле его длинных ног происходила какая-то девчачья возня. Он, молча, недоумевая, обходил поклонниц, а то и вовсе устремлял взгляд куда-то поверх голов смущенных одноклассниц. Начались звонки по вечерам, записки в портфеле. Прочитав их, Сергей заливался краской смущения и злился.

Обсудить с сестрой эту ситуацию Сергею в голову не приходило. Сестры он стеснялся, немного побаивался ее деловитости и строгости.

Друзья и в повзрослевшей жизни Сергея не играли существенной роли. Звали — шел в кино, играть в футбол, кататься на каток, но сам никого никуда не звал, ни о чем не просил, к себе не приглашал и в гости ходил редко.

Но приятели все же были. Костя, Марат, Игорь… С ними он занимался в секции баскетбола. С Костей и Игорем они вместе поступили в мореходку, не сговаривались, так получилось. Были рядом, бок о бок, во время учебы, отсюда — дружба.

Ему нравилось дарить им поделки, сделанные своими руками. Сережины рисунки и корабли друзья с удовольствием уносили домой. Увлеченно рассказывал про эти самые корабли, парусники, фрегаты, что как устроено, как что работает, чем вызывал у товарищей глубокое уважение.

Учился отлично, проблем и хлопот сестре не доставлял, хотя родительские собрания Светлана полностью игнорировала. Сил хватало лишь на проверку дневника и карманов — на предмет тайного курения.

Несмотря на все хлопоты, как-то, между прочим, у нее состоялся роман с британцем с русскими корнями Ларри Питерсоном. Ларри просил называть его по-русски — Илларионом, дескать, так назвала его русская бабушка.

Света не возражала, привыкнув к чудачествам иностранцев. После двух лет пунктирной любви последовало предложение руки и сердца, но она, подумав, отклонила, выдвинув жениху аргумент — а младший брат?

Расставание с несостоявшимся женихом было долгим и мучительным, и с годами связь не оборвалась, а наоборот — укрепилась.

— Я иметь привычка тебя любить, — разводил руками Илларион.

— Ну, хорошо! Пусть идет как идет, — разрешила Светлана.

В редкие приезды он звонил из гостиницы, и она, отложив все дела, а зачастую купив справку у соседки по лестничной площадке (та работала в поликлинике), бежала на свидания, каждый раз клянясь себе, что это в последний раз.

С годами страсть угасла, и отношения перешли в почти родственные, за что Илларион был ей очень благодарен. Светлана так и осталась незамужней и бездетной, уверяя всех вокруг, что за хлопотами и заботами о младшем брате у нее не нашлось времени на собственную личную жизнь.

Связь с Илларионом все эти годы укрепляло еще и то обстоятельство, что каким-то волшебным образом ему удалось стать консультантом того самого НИИ, где работала Светлана.

Теперь на гостиничных простынях горели не только любовные пожары, но и разгорались служебные, они же — рабочие, споры и сплетни.

Из памяти Сергея давно стерся облик отца-героя, но тающий образ матери еще царапал душу. Он с горечью размышлял о том, что за непонятная тоска глодала ее, какого таинственного смысла лишилась ее жизнь?..

Сестра заботилась о нем хорошо. Зачастую была излишне строга, но находила для Сережи и ласковое слово. Вкусно кормила, ухаживала в редкие дни болезней. Старалась его модно одеть, да и за собой следила. Никогда не отказывала ему в деньгах, правда, просил он их редко, а тратил в основном на покупку книг в любимом магазине-букинисте. Сергей никогда не чувствовал себя сиротой. И все же в его душе жила какая-то странная пустота, сродни тоске, и он заполнял ее как мог — мечтами о море.

Помимо моря большой любовью Сергея оставалось чтение. Районная и школьная библиотеки, а позже и библиотека училища, не отвечали требованиям молодого романтика и запойного книгочея. Русская и зарубежная классика только бередили его, как казалось окружающим, безмятежную душу.

Курсы мореходки прошли под завывания Белого Клыка Джека Лондона, шум пенистого грозного моря Хемингуэя, туманную тоску Ибсена, головокружительные приключения Фенимора Купера, мрачную жуть Эдгара По, воющие ветры, бьющие в натянутые паруса Жюль Верна.

Пока старшая сестра выстаивала длинные очереди в магазинах (дефицитным было все, начиная с продуктов и заканчивая туалетной бумагой), Сергей не вылезал из библиотек.

Сестра составляла для Иллариона списки импортных товаров и одежды, громко озвучивая их по глухому международному телефону, и в каждую свою командировку в Ленинград он тащил для нее и Сергея сумки с подарками. Главной головной болью была обувь для быстро растущего брата. Как-то раз Илларион с довольным видом вытащил из дорожной сумки коробку с ботинками фирмы Ascot и сказал:

— Это лучшая лондонская обувная фирма, хоть и молодая! Я взял на размер больше, как ты просила.

Сергей, действительно, проносил эти ботинки не один год, фирма не подвела. Светлана была счастлива.

В редких случаях, в основном на праздники, Светлана приглашала Иллариона на домашние обеды. Когда Сережа подрос и, благодаря жесткому графику домашних занятий, мог поддержать разговор на английском языке, они с Илларионом вели солидные беседы.

Заморский гость приходил в атласной бордовой или синей бабочке и с неизменным букетом цветов. Цветы сопровождали Светлану все годы, проведенные вместе с Ларри-Илларионом. Иногда, в разгар зимы, он радовал любимую женщину маленькими букетами фиалок или мимоз прямо из Лондона.

С мальчишкой же любил порассуждать об английской литературе.

— Серенький, ты слушай, слушай! — советовала хлопочущая по хозяйству сестра, и младший брат слушал.

Романы английских классиков Ларри комментировал долго и витиевато, что весьма способствовало изучению английского. Балладу «Вересковый мед» Роберта Стивенсона прочел наизусть.

Глаза Светланы округлились.

— Я думала, что ты только... — тихонько, оберегая уши младшего брата, сказала она, — в постели можешь… Хьюза читать…

Илларион только посмеялся и, обращаясь к Сергею, заявил:

— Твоя сестра, Серж, очень серьезная дама! И очень резкая! Хьюза, между прочим, я очень уважаю…

Выпив водочки и вкусно закусив, несостоявшийся зять продолжал разглагольствовать:

— Еще мне нравится Том Ганн…

Отужинав, почти родственник отправлялся к себе в гостиницу. Почему он не оставался ночевать, места в их трехкомнатной квартире хватило бы? Сергей не смел об этом спрашивать — не его это дело.

Только однажды, засидевшись до рассветных сумерек, Илларион уснул, сидя в кресле. Они осторожно разули его, сняли пиджак и бабочку, расстегнув верхнюю пуговку рубашки, накрыли гостя пледом, подсунув ему под голову подушку-думку, и на цыпочках вышли в кухню мыть посуду, закрыв за собой дверь.

— Света, ты почему за него замуж не выходишь? — вдруг, нарушая негласный договор, спросил Сергей, и немедленно покраснел. Светлана замерла на мгновение над горкой посуды в раковине, потом, не поворачиваясь к нему, ответила:

— Ждала, что ты когда-нибудь об этом спросишь. Маму помню… Как она тосковала по отцу… Как будто все для нее остановилось, закончилось в один миг. А мы? Мы в ее жизни были? Или только отец?! Я так злилась на нее… — помолчав, сестра продолжила: — Не хочу так… прирастать. Но ведь по-другому не получится, по-другому не обучены. Поэтому и начинать не стоит, — она вздохнула и решительно закончила: — У меня есть ты, и мне этого хватит!

Сергей подошел к сестре ближе и неловко обнял ее.

— Ты чего, Серенький? Все хорошо! Зато ты женишься, а я бабкой буду. Ух, какой я бабкой буду… — быстро проговорила она и заплакала.

***

Из ресторана ушли первыми. Слышать и видеть никого не хотелось. Хотелось слышать и видеть только друг друга.

Игарка не спала. Вздыхала морем, шепталась кустами, подмигивала огоньками морского порта и частыми уличными фонарями.

— В Ленинграде сейчас белые ночи... Мы обычно любуемся... — начал он торопливо.

— У нас светлее…— перебила она. — Да-да... Не верите?! У нас самые светлые ночи… Гораздо светлее, чем в Ленинграде. Но мы не гуляем, мы сидим у окна, слушаем море... Ну, и последние новости программы «Время». Давайте посидим, так хорошо... — Ирина огляделась. — Ой, это же... Это мой детский сад! Я сюда ходила когда-то... Не заперто! — она толкнула калитку и побежала по дорожке. Сергей, не отставая, шел следом.

— Смотрите, качели! Качните! — она прыгнула в низкие детские качели. —И-и — раз...

Ноги взмывали при каждом качке выше головы, казалось, до звезд достать ногой проще простого, а уж большую белую Луну можно просто пнуть, как мячик.

— Хотите, я вам стихи почитаю? — Сергей от нахлынувших чувств сильно раскачивал качели.

«Сейчас Асадова будет читать», — кисло подумала Макарова.

— Давайте! — сказала она вслух и приготовилась терпеть.

— Игорь Северянин?! Так этого в школьной программе нет, — удивилась Ирина и с досадой подумала, что не успела это стихотворение переписать к себе в заветную тетрадку до того, как Елена отдала томик непопулярного поэта вместе с двумя сборниками популярного Пушкина за пошив выпускного платья. Такой был товарообмен в этой части света.

— Много чего нет в школьной программе, — отозвался Сергей.

— Я про королеву и пажа люблю... — и подумала: «Интересно, он тоже стихи переписывает, или у него книга есть?»

И, перейдя на шепот, совсем произнес совсем тихо:

— Все! — она спрыгнула на землю и тряхнула головой, уняв дрожь в теле. — Домой пора! Мама волнуется.

Ирина никак не могла справиться с возникшим желанием нежно обнять его или положить руки на плечи. До этой встречи у нее не возникало желания класть руки первой и тем более обнимать кого-либо из своего окружения. Наоборот, хотелось хлопнуть портфелем все того же Разуваева и его дружков, но все это осталось там… В школе, почти в детстве. Здесь же была совсем другая ситуация: взрослая, наполненная чувственной романтикой.

Сергей, в свою очередь, ощущал трепет. Разница была в том, что она внешне старалась ничем не обнаруживать своего волнения, в то время как он краснел и страшно смущался. Его смущение передавалось ей.

Но все равно было так хорошо! Хотелось подпрыгивать то на одной, то на другой ноге и с каждым подскоком уноситься в небо. Все кружило мягким туманом: звезды, стихи, теплая мужская ладонь...

Двинулись в обратную сторону. Шли рядом, держались за руки, он читал стихи, она слушала, закидывая голову, собирая глазами низкие подмигивающие звезды…

К дому шли дорожкой между кустами. Кусты почему-то раскачивались за спиной, хотя ни малейшего ветерка не было.

— Вот... Пришли.

— Будем прощаться, — он наклонил голову и весь подался вперед.

«Сейчас поцелует!» — она выпрямилась и напустила на себя строгость для достойного отпора. Было такое правило у нее, поцелуй без боя не давать, тем более первый. Чувство смешивалось с острым желанием ускорить, перейти, наконец, чувственный барьер. Она не будет сильно сопротивляться — так, скорее, для общих правил правильных барышень и выпустить истомившее за вечер желание. Но он вдруг полез в нагрудный карман, нашел клочок бумаги и принялся что-то быстро чиркать, при этом сильно наклоняясь вперед, стараясь попасть в световой круг фонаря. Потом протянул ей записку.

— Это ленинградский адрес и телефон. Сестру зовут — Света… На всякий случай. Завтра придете? — быстро проговорил он.

— Хорошо... — Ирина растерянно взяла записку. — Как приеду в Новосибирск, сразу напишу. Да, завтра... Приду... Проводить.

Справившись с растерянностью, Ирина тряхнула пышным хвостом, встала на цыпочки, одновременно вскинув руки, обхватив Сергея за шею, горячо поцеловала, куда попала, сама не поняла: то ли в щеку, то ли в губы. Затем кинулась к подъезду, вскочив на ступеньки, махнула рукой:

— Пока!

— Ирина, вы у меня здесь! — Сергей приложил руку к груди.

На свой третий этаж взбежала, громко дыша, скинула в прихожей туфли и ринулась на кухню.

— Мам, это я! — громко сообщила она сонной матери.

Жадно напившись воды из-под крана и утерев рот тыльной стороной ладони, не уняв частого сердцебиения, подошла к окну. Он стоял в блеклом круге фонарного света, подняв к окнам казавшееся очень белым лицо. Тень от его фигуры была не только неестественно вытянутая, но будто изломанная, вся в углах.

Еще с минуту смотрела на него в окно, на его странную тень. Вздыхая и успокаиваясь, прислушалась к себе: только жалось и смущение, восторга не было почему-то.

— Тоже мне кавалер, так и не поцеловал! — прошептала она с досадой. — Сама полезла... — и, отметив вдалеке темные силуэты, отправилась спать, на ходу освобождая волосы от тугой резинки.

На следующее утро проводы проспала. Металась по всей квартире, на ходу натягивая сарафан, вбегая-выбегая в ванную: хватая одновременно то расческу, то зубную щетку. Как ни торопилась, все же сильно припоздала.

На причале стояла небольшая толпа, глаз зацепил знакомые фигуры подруг, Ирина махнула им, и…Она все бежала, бежала по пирсу, оглядываясь, пока не услышала свое имя за спиной. Кто-то потянул ее за руку, она резко повернулась.

— Что это? — ахнула Ира. — Кто это? Это, что вчера? После…

Левый глаз у Сергея заплыл под нависшим темным веком, скула была вся фиолетовая, нижняя губа рассечена и вспухла.

— Да все в порядке, — смущенно проговорил Сергей, осторожно трогая скулу и губу.

— Это Витька с дружками?

— Не знаю. Не представились. Навалились втроем... Все это ерунда! Ирина, вы писать мне будете? — и, торопливо оглянувшись, схватил девушку за руку, прижал к губам.

— Сережа, мы вроде договорились на «ты»! — придумала Ирина, скрывая навернувшиеся слезы. Жалость, острая жалость, будь она неладна, вновь охватила ее.

— Не помню... — растерялся он.

— Конечно! Я буду тебе писать! И ты мне пиши! — радостно сообщила она.

Домой подруги возвращались молча. Семенова, бледнее обычного, шла босиком, держа белые, на толстом каблуке, чехословацкие босоножки в руках. Яхина же, всю дорогу всхлипывая и семеня неутомимыми маленькими ножками на тонких шпильках, отставала.

Вдруг Семенова повернулась к Яхиной, с несвойственной ей веселостью выпалила:

— А люстру все же разбили! Красиво висела! А они ее — ба-ба-а-х стулом! Только одни крючки и остались! Морячки-то... все высоченные… Салют был... еще тот!..

Девчонки расхохотались, настроение поправилось.

— Вы с Сергеем ушли, а там... Такое началось! — заливалась смехом Яхина.

Обе взахлеб принялись рассказывать Макаровой про вчерашнюю пьяную драку между моряками и местными парнями.

Распрощались в сквере. Договорились встретиться на вечерних танцах в Доме культуры.

***

Витькина квартира находилась напротив Макаровской. Разуваевы: пьющий отец, крикливая мамаша и двое сопливых младших братьев — не знали покоя ни днем, ни ночью. Жили шумно, порой даже с песнями, но чаще с криками и матами.

Ира уже на площадке вспомнила про соседа и разозлилась. Пытаясь открыть собственную дверь (замок вдруг перестал открываться) погрозила кулаком в сторону битой, в трещинах старого черного дерматина, Разуваевской двери:

— Сволочь!

Соседская дверь немедленно отворилась. На пороге, привалившись к косяку, стоял Виктор Разуваев, собственной персоной, лениво гоняя во рту спичку.

Он работал в порту, пошел туда сразу после восьмилетки. Режим: сутки через двое. Свободного времени навалом, но при этом дома бывал редко.

Как он узнавал о жизни любимой соседки, оставалось загадкой. Где бы ни появлялась Ира, следом за ней тенью двигался и Виктор. Иногда один, чаще с дружками.

— Сволочь! — прошипела Ирина, мотая пышным хвостом, непонятно, то ли это относилось к неподатливой двери, то ли к соседу. — Трое на одного?! Разуваев, ты скотина!

— Бил, бью и буду бить. Нечего здесь... ходить! — отчетливо пояснил Витька. И добавил: — А ты ничего не бойся, Королева!

Проклятая дверь все не открывалась. Отклеившись от дверного косяка, Разуваев неторопливо подошел, потеснил девушку в сторону, потянул на себя с силой дверь, замок щелкнул, ключ повернулся, и дверь открылась.

— Королева! — передразнила Ира. — Некого больше бить! Уезжаю я! Уезжаю! — крикнула она ему в лицо. — Насовсем, навсегда! — и с силой хлопнула дверью с другой стороны. В ответ на это громкое заявление Виктор спокойно вернулся и тихо закрыл свою. Он рассудил мудро, решив: все уезжают, но потом возвращаются.

История знакомства с моряками в ресторане «Игарка» только косвенно заденет Иру Яхину. После короткой переписки с Костей их роман завершится. В дальнейшем Яхина при упоминании этого эпизода будет небрежно махать рукой, будто отгоняя от себя незначительный факт биографии.

Ирочка Семенова, послушная мамина дочь, выйдет замуж за того самого морячка, с которым протанцевала всю ночь в ресторане «Игарка» летом семьдесят девятого года, уже в Ленинграде, на последнем курсе института. Станет своему Игорю примерной офицерской женой: ласковой и верной.

Ирину Макарову ждали долгие годы переписки, полные любви, нежности и морской романтики.

***

В Толмачево Ирина прилетела одна, такая была договоренность с матерью и Катериной, рвавшейся вновь встретить дорогую девочку. Довольно быстро нашла общежитие. Втащила на второй этаж тяжелый чемодан и обнаружила в указанной комендантом комнате еще двух новоиспеченных студенток. К вечеру к ним добавилась четвертая — Гуля. Та опоздала, ехала издалека, из Казахстана, поездом, и мест в общежитии со своим потоком ей уже не хватило.

Трем молоденьким девушкам, вчерашним выпускницам школ, шел семнадцатый-восемнадцатый год. Гуля же после техникума, трехлетней отработки и двух курсов института казалось им совсем старушкой — ей было аж двадцать три! Она была студенткой третьего курса того же факультета, где предстояло учиться Ирине.

Ростом маленькая, фигурой крепенькая, с длиной толстой черной косой, Гуля представляла собой сплошь деловые качества. На скорую руку сделала экскурс по огромному общежитию на предмет расположения и графика работ общественных мест: кухня, душ, постирочная. Потом все перезнакомились, единогласно признав Гулю в качестве старшей по комнате, и она тут же составила график дежурства. Гуля строго следила за порядком в комнате и закупкой продуктов (девочки решили питаться вскладчину).

Ире нравилось все. Смущало только одно — много было красавиц и умниц. Она же привыкла быть первой. Временами она задерживалась перед зеркалом. Смотрела долго и внимательно. У нее был зоркий и наблюдательный глаз, но до сих пор он был поглощен пестрым разнообразием внешнего мира. И теперь она видела перед собой лицо юной девушки, но никак не могла решить, красиво оно или нет. Все же чаще всего оставалась довольна собой.

***

Родители Иры Макаровой приехали в Игарку не по своей воле. Их привезли детьми с полуострова Таймыр, куда Ирочкины бабушки-дедушки были сосланы по национальному признаку, а также по приказу военного времени. Мужчины в пересылке, в Красноярске, потерялись навсегда. Матери с детьми доехали до конечной стоянки вдоль правого берега Енисея.

К слову сказать, после той зимы, из всеми забытого, и богом, и властями, Агапитово никто не вернулся, но, как выяснилось, там чудом выжили трое: маленькая девочка и мальчик Юрис с еле живой матерью — Ингеборга.

Позже, уже с явными признаками надвигающейся болезни, она доставила детей в Игарку. Дальше везти не разрешалось. Там же находилась комендатура, где раз в месяц полагалось отмечаться. Эта северная точка долгое время сохраняла статус места, куда после окончания сроков и «потепления» режима съезжались бывшие ссыльные Крайнего Севера.

Юрис, он же Юрий Иванович, инвалид детства, никогда не воспоминал Агапитово, к тому же тема эта была строжайше запрещена властями. Один раз, вначале семидесятого года, к нему домой на встречу напросилась дерзкая журналистка из центральной молодежной газеты. Живо интересовалась всем, в том числе: подаст ли Юрий Иванович на компенсацию от государства, как «лишенец» и «сын врага народа» в прошлом?

Тема, еще находившаяся под грифом «секретно», тем и притягательная, хотя уже не смертельно опасная, была бы бомбой для Нового Севера.

После первых вопросов — как им удалось остаться в живых, почему про их палаточный городок власти просто забыли, на какую сумму рассчитывает семья Макаровых, — Юрий Иванович, и без того бледный, начал сереть лицом. Елена побежала за каплями и водой, умоляя журналистку уйти, а Юрочку — не волноваться. Но не волноваться он не мог, уж очень страшными были детские воспоминания.

В Агапитово, где царили мрак и голод, ему исполнилось семь лет. Много месяцев он и трехлетняя Леночка просидели в землянке на нарах, ни разу не поднявшись наверх. Морозы стояли страшные, одеваться им было не во что. Те лохмотья, что были на них, не спасали от холода.

Елена, в отличие от своего больного мужа, ничего не помнила, только с младенчества у нее осталась какая-то сверхъестественная мерзлявость. Мать Леночки, по словам все той же Инги, умерла от холода. Попросту примерзла к своей подстилке, так как спала в палатке, на морозе, вместе со всеми.

Так вот и получилось, что из Агапитово сердобольная литовка перевезла своего и чужого ребенка, вначале в деревню Носовая, в пятидесяти километрах по Енисею, где были нормальные дома и какое-никакое питание. Там они немного отъелись, подлечились, и там же Инга устроилась в рыболовецкую артель при колхозе «20 лет Октября». А через несколько лет разрешили выехать в Игарку.

При первой же регистрации Инга записала Юриса — Юрой. Фамилию сыну и себе взяла погибшего при установлении советской власти в Литве гражданского мужа Ивана Макарова, не отрицая при этом отца —зажиточного хуторянина. Вторая регистрация превратила маленькую девочку Хелене, дочь приволжских немцев, в Елену Федоровну Шпицеву. Отказав тем самым и документально в самом факте существования родного отца Фридриха Шпица. На Леночку же оформила опекунство как родственница.

Катерина присоединилась к ребятам чуть позже. С Леной они ходили в один класс, хотя она была немного старше. Юру она долгое время терпела ради Леночки, но потом они привыкли друг к дружке, скорее от отсутствия других вариантов дружить с этой чудесной девочкой.

В последнее, уже послешкольное время, все трое работали в магазине в морском порту. Там Елена сдружилась с Катериной накрепко, да и Юра стал относиться к ней приветливее.

В отличие от многих, у Кати был отец, мать и даже болезненный младший брат. Отец, лишенец второй волны (сильный, рукастый, находчивый мужичок) не растерялся, вступил в рыбацкую артель, осваивая чужое ремесло. Семья потихоньку обжилась, приняла местные законы и нравы. Стала своей в этом вечно хмуром городе, продуваемом морским ветром, далеком от милой, ржаной, ромашковой вологодской деревни.

Елена и Юрий знали историю своего детства. Инга ничего не скрывала. Ни отца, ни матери Леночка не помнила. Сморщенная, беззубая литовка и ее невеселый сын стали для нее близкими людьми, а позже и семьей. Едва Леночке минуло восемнадцать, они с Юрой поженились. Оба высокие, светловолосые. Юрий — длинный, худой, угловатый. На узком сером лице совершенно не к месту хмурились темно-синие глаза. От таймырского детства остались болезни, вечное чувство голода, плохой характер.

Елена же была другая. Открытое, улыбчивое веснушчатое лицо — девушка с советской открытки. Фигурой и ростом крупная, широкая, но с выраженной талией. По характеру более сговорчивая, нежели муж.

По совету матери, после семилетки Юрий окончил курсы бухгалтеров. И трудился на ниве цифр, счетов, сводок не покладая рук. Со временем пришло и уважение, хотя по молодости в службе в Советской армии было отказано.

Ирочка родилась через два года. После ее рождения на малом семейном совете решили — учиться Леночке в институте заочно, там же, где уже училась Катя. Пять лет ездила молодая жена в Москву на учебу, оставляя крошечную дочь с молодым мужем. Инга к тому времени уже давно отдыхала на местном кладбище.

Старшая подруга, перебравшись в Новосибирск, обросла друзьями и устроилась на хорошую работу, но долгие годы не могла получить жилплощадь, снимала углы.

Пять лет кормил и одевал своих девочек Юрий Иванович, горбатясь на двух работах. Девочки ни в чем отказа не знали. Все годы, пока был на ногах, работал в маленьком портовом магазине бухгалтером, где до этого терла полы Ингеборга.

Юрий Иванович крутился ужом, прихватывал подработки. Зарабатывал, как мог, на хлеб, на масло и на красивые туфельки. Вечерами шел опять же в порт на разгрузку, не оглядываясь на свое болезненное состояние. В итоге все шло с точностью наоборот: благополучие семьи росло, а здоровье кормильца уменьшалось.

После окончания института Елена из продавцов перешла в товароведы. С развитием Севера и морских маршрутов порт разросся, разбогател, стал важной точкой морских торговых путей Советского Союза. Муж уже вышел на раннюю пенсию по болезни, когда карьера жены стремительно пошла в гору.

Юрий Иванович с самого младенчества дочери умел с нею договариваться, особенно в те дни, когда Елена была в отъезде. Утром относил ее в ясли или отводил в детский сад, вечером приводил домой, кормил, усаживал с игрушками, объясняя, что скоро будет — бояться нечего, но при этом стучал в дверь и оставлял второй ключ надежной соседке, чтобы приглядывала, запирал дверь и уходил на скорые вечерние заработки.

Ирочка росла прехорошенькой, к тому же редкая покладистость характера. Не капризничала, рано начала говорить, подражая отцу, смешно, по-детски, рассуждала. Отца очень любила, молоденькую маму чаще принимала за свою подружку, хотя Леночка старалась быть прилежной матерью.

От вечно пасмурного отца единственная дочь переняла только цвет глаз. Яркая синь нарядно сверкала на нежном личике, порой представляя весь спектр оттенков, от нежно голубого до темно-синего, иной раз со стальным оттенком — в зависимости от настроения и погоды.

Самая высокая в группе детского сада, дальше — первая в школьном физкультурном строю, ярко-синие глаза, высокий хвост светлых волос, который она начала носить с третьего класса, отовсюду заметная, она чувствовала себя первой среди всех.

С раннего детства девочка слышала в свой адрес восхищенное: красавица!

Елена, собирая дочку в детский сад, шептала:

— Синеглазка моя!

Катерина, видевшая Ирочку нечасто, наездами, тискала ее, приговаривая:

— Ты моя красота!

Юрий Иванович иной раз с нежностью шептал:

—Звездочка моя…

Елена тщательно подбирала, заказывала шить, доставала, используя свои магазинные связи, все, что подчеркивало красоту дочери. Кофточки, платья, юбочки, банты подбирались со всеми оттенками синего: васильковый, нежно-голубой, морской, с оттенком лазурного, фиолетового, жемчужно-серого.

Катерина вдруг, в припадке отчаяния, завербовавшись на БАМ, в местное управление, бухгалтерию, на два года, присылала посылки с импортными обновами и всякой снедью. Вещи для Ирочки неукоснительно подбирались в той же сине-голубой цветовой гамме. На все это безумие Юрий Иванович только головой качал:

— С ума сошли девки!

Ирочка привыкла быть самой красивой везде, где бы она ни появилась. Красота была особенной — любой глаз ее отмечал, притягивал, приветствовал. За покладистость и доброжелательность все ее любили. Спорить, доказывать, просить или, того больше, выяснять отношения, что было принято у маленьких девочек, не имело никакого смысла. Ирочке достаточно было войти и улыбнуться, как все без исключения хотели с ней дружить, держать ее за руку, делить с ней игрушки. Взрослым с ней тоже было легко, она была понятливой девочкой. Если ей что-то не нравилось или она не могла с чем-то согласиться, следуя каким-то своим правилам, то она всегда полагалась на доверие. Ее, собственно, никто никогда и не обманывал.

Первое проявление характера пришлось на первое сентября первого учебного года. Одинокая Катерина, принимавшая участие во всех важных мероприятиях ставшей ей родной семьи, приехала с подарками поздравить Ирочку.

Спор разгорелся из-за бантов. Катерина торжественно вынула из хрусткой бумаги ярко-синие шелковые ленточки, а рядом положила белые и черные из плотного капрона широкие банты.

На белые и черные девочка даже не взглянула, глаза засияли от синих лент. Косы, по тогдашней моде, Ира не носила. Свои русые волосы она договорилась с Еленой стричь и завязывать в пушистые хвостики.

— Вот эти завяжи! — попросила она, показывая на шелковые ленты.

— Ирочка! — в два голоса закудахтали мать с Катериной. — Ирочка! Нельзя! Первая линейка! Только белые банты!

— Не хочу! Хочу те! — а дальше — в три голоса, кто кого перекричит. Уговоры, легкие угрозы, обещания — все напрасно.

— Сами говорили, что надо красоту подчеркивать! — рыдала Ирочка, удивляя своих родных редкой несговорчивостью. — А сами…

— Так ведь после школы... Сколько угодно… — пытались надавить Елена и Катя, пораженные такой бурной реакции девочки.

Юрий Иванович к тому моменту больше времени проводил полулежа в широком кресле или вовсе на жесткой кушетке в маленькой комнате. Ждал операцию на сердце в кардиоцентре Новосибирска. Очередь продвигалась медленно, жизненные силы больного, так же медленно, покидали тело и душу.

— Дочь! — послышалось в короткой паузе между криками. — Иди ко мне!

Она тут же подбежала к отцу, еще содрогаясь от слез, сердито сверкая темно-синими глазищами.

— Послушай меня! — он сделал паузу, облизывая серые губы. — Проявлять характер надо в чем-то серьезном... Крупном, значимом. Здесь же — бантики... — он криво усмехнулся, не заботясь, поймет ли семилетняя кроха сказанные им слова. — В школе тебе понадобятся другие успехи... — и он устало прикрыл глаза.

Дочь кивнула, ничего не поняв, но по привычке доверилась словам отца.

Действительно, после первого полугодия Ирочка убедилась, что в школе для полного успеха требовалось еще кое-что, кроме нежных ямочек и красивых глаз. Девочка начала прилежно заниматься.

Красавиц в классе было три, но синие глаза и пышные волосы были только у нее, у Макаровой. Так они и дружили все школьные годы втроем. Дружба была крепкой, местами неровной. Если кто-то из них говорил, то остальные слушали сдержанно, хотя и критично. Бывало, Яхина вдруг темпераментно взбрыкнет или ударится в крик, а то и в слезы, или своенравно совершит непонятный поступок, назло родителям, но это случалось нечасто. Семенова — та вообще никогда ни на чем не настаивала и без разрешения мамы ничего не делала. Макарова же все делала по-своему, в основном правильно.

Все три были довольно независимы, но в классе старались не выпячиваться, жить мирно и полностью соответствовать советскому воспитанию. Впрочем, зависимость была самая незначительная — от матерей, с их блатом и связями.

Друг к дружке относились ровно, повторяя отношения и дружбу матерей.

Все трое учились на пятерки, но пятерки были разные. Легкие у Яхиной с Семеновой и трудовые мозолистые — у Макаровой. Ира Макарова очень желала легких побед, собственно, к ним привыкла везде и всюду, но учеба давалась ей только благодаря старательности и усидчивости. К тому же тайное самолюбие, раскрывшееся к тринадцати годам, выросшее в тени умопомрачительной любви близких, толкало ее трудиться не покладая рук.