Солнце

Мама открыла окно, протерла полотенцем кухонным солнце — чтобы нам, дуракам, сияло оно ярче — а потом есть нас позвала. Ласково, протяжно, с теми самыми переливами в голосе, забыть которые — преступление, и преступление тяжкое.

Солнце. Хорошо помню…

Леська тут же на кухню влетела, за ней — Сашка-идиот. Ну а я уже на кухне и без того присутствовал — мне влетать и не пришлось даже.

Мать полотенце на гвоздик повесила, оладий на стол взгромоздила.

— Ешьте, детки! Ешьте, воробушки! Ешьте досыта! День-то какой — солнцем весь двор залит!

А во дворе и вправду — весь мир! Соседи запорожец свой заводят — чертыхаются!

А мы за столом. Отца только нет — на работе, как всегда.

Варенье вишневое хорошо помню, и квартиру нашу — две комнаты пространства, отчего-то от общей природы бетонными стенами оторванного. Так и хочется — во двор, к запорожцу! Вдруг дядя Климент за рулем посидеть даст?! Не зря же мать солнце протирала — от света все люди и сами светлее становятся…

Вылетел, едва нос не разбив — ступени высокие, заборы покосившиеся. А что — заборы?! Для чего они нужны? Кому это в голову взбрело пространство общее на квадраты делить? Колеса от повозки старой под ними лежат, плуг ржавый, ведра, звездами дыр усеянные... Под забором ничего хорошего обычно и не случается.

А Сашка-идиот за мною следом вышел. Потому и идиот, что идиот — лопух возле забора сорвал и стоит, не зная, что ему с этим лопухом дальше делать.

После уж таким его много раз видал — только лопух не всегда в руки ему попадался. Взрослая жизнь иной зеленью наполнена.

После армии, например, на Гальке Белохвостовой женился, соседке нашей. Один лишь раз порог ее переступил — и все! Что уж тут скажешь?

— Получше найти не мог? — спрашивал его, когда из загса выходили.

— Люблю! — ответил.

Столько лет потом от неёе по углам прятался! Раздалась Галька в мечтах своих о счастье коммунальном, норами Сашку насквозь прогрызла — угрызениями, от совести надежно оторванными. Упирался сперва, работал. Потом рукою на всё махнул — спился.

Да и Леська за квартиру мне пол-лица едва не откусила после. Рано пташка наша из гнезда выпорхнула — одичала сестрица в городских буднях, на могиле отца после похорон так и не показалась.

— Зачем он мне — не живой?! — сказала.

— Дура ты! — крикнул ей.

—— Вот и живите, как знаете! — ответила, кольцо в ноздрях поправив.

— Чего это она? –— Сашка спрашивал.

Не понимал. Да и вправду –— как понять?

— Ай…

Рукой я махнул. Вышел подальше в поля. Думал плакать — не получилось.

К тому же, помню, и без того лило как из ведра, хотя из ведра обычно не льет так — чтобы прямо везде.

А потом суды были, наговоры. Сестра зубами впивалась. Дважды дрались, надеясь на лучшее. Сашка чуть не повесился — еле спасли, из сарая вытащили.

— Ты это чего?! — спросил его.

— Ай…

Это уж он рукою махнул. Вышел подальше в поля. Никто его не трогал — в поле особо не повесишься.

— Моего придурка не видал? — Белохвостова интересовалась, когда я из пространства в квартиру возвращался.

— Много ты понимаешь! — огрызнулся я.

— А половину сарая ты все равно нам должен! — взорвалась, губами дрыгая.

Плюнул, дверью нос ее едва не прищемив.

А Сашка как из полей вернулся, ко мне сразу же зашел.

— Выпьем, брат?!

— Этого только не хватало!

Знал ведь — напьется, опять по углам прятаться начнет от теней своих несуществующих.

— А мать нас не такими растила, помнишь? –— скалился.

Нехорошо скалился, судорогой. Так лица только от мыслей многих искажаются. Не зря и вешался…

— А вот если бы ты, идиот, и вправду повесился — что бы тогда?

— Не подумал…

— Может, дуру свою бросишь?

— Эту? Только если под бульдозер.

Ха! А не совсем ведь и идиот, получается!

— Сестра телеграмму прислала.

— Что пишет?

— Что зубы людям просто так выбивать — незаконно! Жаловаться будет.

Вот уж… Это я хахалю ее по зубам съездил. Нос у него длинный. И автомобиль — «Тойота». «Тойота» по нашим местам — хороший автомобиль. Быстро прочь увозит, если сам в эту прочь очень торопишься.

— Так вот же он где окопался! — Белохвостова орала, Сашку из-за стола моего после вытаскивая. — Опять нажрались?! Всю жизнь что и делаете — только жрете!

А может быть, и права…

— А может, ты и права! — сказал ей.

А Сашка мычал только, руками темя от побоев закрывая. Не понимал, где находится.

Тени, тени…

— Ты учти, я, если что, связи имею!

А это хахаль Леськин мне так говорил. Ровно перед тем, как я зубы его кулаками утер.

— В город ехать — единственный способ отсюда спастись! От вас спастись! От всех! — Леська восклицала, едва школу окончив.

— Главное, чтобы людьми стали! — каждый раз отец говорил, на работу собираясь.

— Не торопитесь! Некуда торопиться! — мать повторяла, глядя, как мы едим, нетерпеливо на стульях ерзая.

От чего же тогда Леська спасалась?

А школьницей аккуратной была — форма белоснежная, пятерки в дневнике, словно яблоки — гладкие, лаконичные…

Памятник по батьке справляли — Леська даже не высунулась. На мать, правда, приехала — плакала, прощения за воробушков просила.

А в детстве смешно оладьи ела — двумя ручонками держит, щеки вареньем перепачканные...

— Да что ты с квартирой этой делать будешь? Много ли с барака деревенского в карман положишь? — спрашивал ее в суде.

— А лишь бы тебе не досталась! Чтобы по-честному все было!

— Да разве же это по-честному?!

Не ответила. У заборов часто в детстве играла. Правда, лопухов не рвала.

— А Сашку чего в расчет не принимаешь? Ведь и его квартира! — Леськиной совести, помню, досадить пытался.

Но не оказалось совести. Тридцать с хвостиком на тот момент, детей ни разу не рожавши.

— А что мне Сашка? Знать его не хочу!

А полсарая я Сашке и без того годы спустя уступил. Подумал — если вдруг снова захочет повеситься, так уж хотя бы в своем, собственном.

Но не вешался после. Жили, как получалось. Юбилеи справляли, но не весело — иногда и под заборами. Много времени стряслось всякого, много погод пролилось разных. Не всегда и Леську слышно было. Исчезла с годами. Достала ли кольца из носу? Кто бы знал... Время — ориентир ненадежный.

Вот сегодня особенно это понял.

Сегодня ли мое сегодня?

Сашка снова заглянул. Седой почти. Трость, поссоветом выделенная. Резали его недавно. По болезни. Едва всего не вырезали. Но выжил. Улыбается.

— Линолеум поменял бы!

А тот — как мгновение прошлого, по которому уже не пройти, — в клочья края содраны. Но и на нем что-то блестит, словно отражается. Что-то очень незнакомое. На время совсем не похожее.

Солнце! Солнце светит! Солнце за окном! Мраморное, запылившееся… А я вот и не заметил!

Утро. Кукарекать некому.

— Ты чего это? — Сашка удивился.

А я вскочил, тряпку со стола ухватив, в форточку ее высунул.

Дотянуться бы!

— Леська опять написала, — Сашка говорит, телеграммы ворох расправляя. — Столько лет молчала, и вот… Рассталась с очередным своим. Он ее, будто бы, в живот ногой ударил! Приехать собирается. Мол, жить теперь ей негде. Лишь бы пустил — о большем и не просит. Слышь, опять вместе будем! Как тогда, помнишь?

Будем. Обязательно будем. Только не как тогда. И совсем не сейчас.

А сейчас — только солнце, до которого дотянуться не судьба.

Слишком уж далеко оно. Слишком…