Другое

Но даже слово «нет» сияет светом.

Ив Бонфуа

Мы шли через волшебный лес — я и отец. Ягоды земляники, стебли безымянной травы, навязчивый пунктир крапивы и былинные шишки. Поднимаешь голову и смотришь, как чешуя еловой — опереточный богатырь в сепии — темнеет в малахитовых сумерках крон, а деревянные лимонки какой-то странной несбывшейся войны, наоборот, светлеют в сосновой вышине, взмывающей на фоне ветреного неба с бумажными облаками глубокого летнего дня.

Мы шли, нас ждал сказочный замок. Рыцарь и его оруженосец. Рыцарем был, конечно же, я, ведь у меня в руках был меч и я вел под уздцы коня, белого, сиятельного, ожидающего конца дремучей тропинки, чтобы заполнить пустующее седло рыцарем, облаченным в светоносные латы. Немного пластмассовые, как и меч. Отчасти несуществующие, подобно коню. Протяженные вовне и в никуда, будто весь этот путь.

Мы шли с отцом, я — и отец. Конь поглядывал по сторонам умными, лиственными глазами. Отец молчал, иногда угощал земляникой. Сказка стояла за каждым деревом, под всякой травинкой, сквозь каждое дуновение июньского неба росла и не вырастала, ей некуда было больше, она дышала нашими шагами, она была.

— А где замок?

— Там, где принцесса. Где принцесса, там и замок. А где замок, там принцесса. Понимаешь?

Трудно сказать, понимал я тогда или нет. Сейчас точно не понимаю. Иду через лес, и лес вроде бы тот же. Но при этом он пустой. Во-первых, только середина марта. Если здесь и возможна полнота, то это полнота снежного покрова. Ноздреватого, обильно пересыпанного ржавыми иголками и кленовыми вертолетиками на открытых местах, ссутулившегося и как будто крытого оловом вдоль человеческих сухопутных русел, и январского, рассыпчатого, подмерзшим шампанским играющего в утренних лучах, которых, впрочем, сейчас нет. Сейчас все серое, везде гордый своей безрадостной цельностью монохром излома зимы. Хотя уже весна, чуть не забыл, разумеется, весна.

***

Сюжет рассказа (или короткометражного фильма). Последовательность сцен из жизни рекламного директора. Выпускной в школе, первое свидание, первый секс с девушкой, свадьба, встреча со старыми друзьями, рыбалка в санатории, похороны — все прерывается рекламными вставками, и даже так называемый свет в конце тоннеля тоже оказывается рекламным клипом. Тональность будничная, простая.

***

Кто ты, человек, что помнишь всякое непонятное, малозначительное и вовсе бесполезное, а о самом главном настоятельно забывающий? Да никто. Сам себе Юрий Никулин, выглядывающий из окопа на премьере фильма «Они сражались за Родину». Кругом грохот, выстрелы, дым, однозначный, стало быть, фронт, — а зрителям по привычке смешно. Но это в первый раз, и то в самом начале.

Когда думаешь, что написал уже все, что стоило написать, а оказывается, что так оно и есть, — с этим нужно свыкнуться. Или обходить эту мысль стороной, как обходят кариозный зуб, если грызут козинаки.

***

Симфония властей, хоть имя ласкает слух, но оно дико. Оно более чем дико. Стоило бы догадаться, в каких именно деталях прячется этот самый герой (поднял глаза к небу, неба не увидел из-за плакатов, вспоминал, вспоминал, — из хрестоматии ведь). Ах, нет, нет, что Вы! Я вовсе этого не имею в виду, Акакий Акакиевич (вспомнил), вам очень к лицу Ваша шинель. Вы в ней совсем как живой.

То есть, я хотел сказать, совсем как памятник Медному всаднику. Евгений не зря грозил ему, — однажды утром люди, идущие мимо памятника, увидели на плечах императора шинель.

Впрочем, все пустое, пустое! Шинель тут же сняли городовые, император изволил величественно и смиренно пошутить, и до сих пор в народе помнят, какой необыкновенно сильный ветер был в ту осень, долго, день и ночь дул этот ветер, а потом перестал так же внезапно, как и начался.

Наступила зима, выпал снег, и все эти шинели, всадники, Версиловы, которым мечталось, что вместе с туманом исчезнет город, все они исчезли сами, словно и не было их никогда.

Что вы говорите, мой друг, может быть, их и вправду не было. И вас нет. Что, страшно? Бросьте, все пустое. Я пошутил. Вы есть, я есть, и они все есть. Опять не то?

На вас не угодишь. Все равно я Вас выдумал, так что вместо упражнений в дворянской вежливости я просто перестану писать об этом и буду писать о чем-нибудь другом.

***

Лес продолжается, голые ветки темнеют, подножный снег простирается, и от геометричности (или герметичности?) мироздания начинает укачивать. Но вот, наконец, и дом. Те же пять этажей, только как будто ниже. Почему? Наверное, от отсутствия перспективы в верхней части пейзажа.

***

Люди любят говорить о долге. О долге говорить красиво, и получается весомо. Как гражданин ты обязан. Если ты мужчина, ты должен. Почетный долг. Священная обязанность. Можно покинуть пределы Солнечной системы и мчаться со скоростью света бесконечно долго и никого не встретить. Можно каждый день ездить на работу в Москву и никого не встретить.

Смысл нашего существования — сделать что-то для будущего. Наше бессмертие — в произведениях нашего творчества, в поколениях, идущих за нами. Чешется глаз, затекает нога, пластмассовая собачка на торпеде в кабине маршрутки кивает, ее глаза задумчивые и грустные. Должен продолжить свой род. Должен чтить обычаи и традиции. Обязан соблюдать, верить, быть. Магазин пятерочка, кладбище, биологическая жизнь на Земле.

Можно лететь со скоростью света бесконечно долго. Можно взять и не поехать на работу, просто прогулять и даже не звонить начальнику.

На другой день, если ты, конечно, приедешь опять на работу, начальник поговорит с тобой о долге. Ты вспомнишь пластмассовую собачку в маршрутке и тысячи световых лет, которые все прошли во сне, толком и не поспал, как уже выходить. Иван Ильич, у меня вчера не было настроения приезжать на работу. Впрочем, у вас его тоже не будет. Может, через много лет, но когда-нибудь не будет.

И значит, я сейчас прав. А я и завтра, наверное, не приеду.

Поймите меня, я переживаю серьезную жизненную драму, и даже не могу о ней рассказать. О ней и рассказать-то нечего. Нет никакой драмы. Иван Ильич, Вы любите литературу? Смотря какую? А я всякую люблю. Литература, она возвышает. Видите, какой я стал умный, поеду домой книги читать. Вы не думайте, ничего личного, как говорится. Бессмертие, знаете ли. Долг. Искусство. И — самое главное — смысл мировой истории. Все, у меня время, столько всего непрочитанного, хотя бы те же «Записки из подполья», не говоря уже о десятках, сотнях других книг. Так что — до свидания.

***

Был когда-то мир, может пятнадцать лет назад, а может — три тысячи. Полный неизвестных науке созвездий, утренних городов, где нет названий улиц, рассветных окон, парусных кораблей. В пыльной пересохшей земле находятся черепки. Скифские кувшины, из них пили вино. Где эти виноградники? О чем говорили люди, когда кувшин наполнялся в третий или четвертый раз? Из этих черепков трудно склеить кувшин, но если и соберешь, останется только поставить его на полку за стеклом в музее. Написать — скифский кувшин, место раскопок, эпоха, все, что пишут на табличках рядом с экспонатами в музеях. Показывать — вот, был когда-то мир.

***

Зашел, взял в тумбочке документы, закрыл за собой дверь. Лучше бы ехал на автобусе. Пешая прогулка через фрагментарный лес не принесла ничего, кроме потной спины под футболкой. Но сверху еще зимняя толстая куртка, и переодеваться лень.

Еду в маршрутке, смотрю, как на лакированной торпеде кивает нескончаемая собачка. То вниз и вверх, то влево и вправо. А в глазах у собачки время. Сижу и думаю над вопросом, на который эта собачка отвечает. Но так ничего и не приходит в голову. А тут и моя остановка. Всякие дела, даже перечислять скучно.

***

Жили-были старик со старухой. Потом наступили сумерки, осень, и старик пошел с неводом к морю. Но когда он вышел на берег, то вспомнил кое-что, размахнулся посильнее, закинул невод в синее море, махнул рукой и пошел в город.

Старуха ждала старика до самой ночи, потом плюнула себе под ноги и пошла к морю сама. Когда старуха подошла к морю, то море от нее отодвинулось. Она сделала еще шаг, и море отодвинулось еще на столько же.

До рассвета старуха пыталась подойти к морю, а когда стало совсем светло, пошла в город. Старик как раз возвращался, так что они встретились на полпути, молча обнялись и нарисовали на песке золотую рыбку.

Посмотрели, какая красивая получилась рыбка, и пошли домой спать. Корысть — пустая трата времени. К чему все эти чины, богатства, дворцы, когда даже новое корыто просить лень. Диогену, говорят, хватало и бочки.

Поэт Велимир Хлебников написал когда-то, почему он не будет правителем.

***

Drive me. Это и «веди меня» — величественно и смиренно. Но это же и «управляй мной» — даже если на самом деле такого перевода нет.

***

Правителю докладывают, дескать, настало в нашей стране. Что делать прикажете? Правитель подумал, и говорит, махнув рукой, — пусть будет.

***

В каждом зеркале видно, если бог внутри. Сам себе бог, не нужны посредники. Впрочем, я отвлекся, а вот плакат напоминает «На страже космических рубежей». Пьяница покорно ждет открытия магазина, сидя на самом солнцепеке возле входа. В тени примостился я со своим неразмешанным сахаром. Первая буква «с» в третьем слове отваливается. Поле чудес теряется в осенних сумерках, барабан стоит на месте, но крутится манекен Якубовича. Слово открыто сразу, и теперь участникам надо только называть любую букву, и уходить, не дожидаясь аплодисментов. Их все равно не дождешься, зрителей нет. Павильоны разбирают, телецентр переезжает ближе к Кремлю. Где-то играют на аккордеоне.

***

По историческому центру Москвы ходят древнерусские воины в рыбной чешуе доспехов. Они спрашивают, где ближайший Макдоналдс, разговеться. Прохожие считают, что имеют дело с очередными участниками реконструкции, сиречь ряжеными. Картонные макеты Кремля чуть качаются под сильным ветром. В это же время по престольному граду бродят мужчины с отнюдь не ухоженными длиннющими бородами и волосами, одетые в залатанные тоги. Мужчины собирают подписи против всего. Взгляды их сияют. Они смеются.

***

Пока стоял на остановке, мимо проехало множество машин и два автобуса, которые мне не нужны.

Пошел дождь, но вскоре сменился снегом, колючим, мелким. Как будто сыпется кошачий наполнитель для туалетов.

Рядом встала красивая девушка. Спросила, есть ли у меня сигарета. Закурила и стала еще красивее. Но я подумал, какой мне от всего этого толк? И стал смотреть на старушку, которая долго копалась в своей серой сумке, а потом достала оттуда зонтик, но раскрывать не стала. Зачем ей зонтик, тем более в закрытом виде. Тут подъехал автобус, и я продолжал думать о старушке, оставшейся стоять на остановке с закрытым зонтиком. О девушке с моей сигаретой в руке я не стал думать.

***

В какой-то момент надо перестать писать. Даже не завершить этот текст — потому что он и так завершен, а именно что перестать. Сносная тяжесть стиля. Невесомая легкость стиля. Бойкая поступь своего слога. Непонимание того, что следует из этих вещей. Красивости, образы, привычные, любимые, свои, которым я не верю. Не верю, наверное, давно. Только не замечал этого. Не хотел. А может, действительно, не умел заметить.

Невозможность сюжета. Сочинить очередную историю или взять ее из жизни, из биографии, из прошлого. Создать композицию, изобразить героев, со всеми их сложными психологическими — не знаю, психологическими «что».

Определяемое слово лень подбирать. Движениями души. Были когда-то такие слова — гуммиарабик, пролетка, телеграф, — уютные, хорошие слова. Слова остались, но как бы в пустоте. Или в музейном пространстве.

***

Пушкин вышел пройтись, на улице сумерки, и сколько бы Пушкин не шел, сумерки не кончаются. Зачем сюжет, герои, композиция? Если литература призвана отражать реальность, то тем более зачем? Соблазн процитировать что-то из Священного Писания. Это легкий способ придать тексту значительность и расширить его перспективу. Поместить его в контекст искусства, культуры, философии. Очень удобно и просто. Один эпиграф, или название, или имена персонажей.

Впрочем, я не имею ничего против человеческой речи. При всем своем очевидном и неочевидном несовершенстве, ничего лучше этого не существует. Для того, хотя бы, чтобы поделиться своими мыслями с другим человеком. Или купить в магазине сигареты — просто взять их и принести на кассу теперь, как известно, нельзя.

Верить в то, что написанное тобой служит некой возвышенной цели. Или может принести некоторый доход, в виде гонорара за публикацию. Во второе верить еще сложнее, чем в первое.

И еще меньше стоит в это верить.

***

Помню, как я хотел написать повесть, или даже роман, в котором сюжет основывался бы на том, что герой случайно находит квартиру в стене соседнего подъезда. По всем законам пространства ее там быть не может, квартире просто негде поместиться, и все-таки она есть. В ней живет девушка. Не живет, по сути, а появляется время от времени, как и главный герой. Что из этого следует, я так и не смог придумать, махнул рукой на эту историю, и вот вспомнил сейчас.

При помощи человеческой речи, русского литературного языка, если уточнить, я написал об этом. Нежелание придать этому тексту настоящую связность. Один русский поэт сказал когда-то про то, что «не надо рая, дайте родину мою». Странные слова. Но, наверное, раз уж поэт их написал, какой-то свой смысл он в них вкладывал. Другой русский поэт написал про то, что «привычка свыше нам дана», и это всегда казалось понятнее и ближе.

Гоголь идет по Невскому проспекту. Он думает про что-то, и вокруг все очертания предметов скрадываются осенним туманом. Он не встретит Пушкина, который гуляет в сумерках. История продолжается, годы проходят.

Лет десять назад, а может больше, я уже знал, к чему все идет в стране в плане общественно-политическом. И радость от того, что ты прав, меркнет в сравнении с печалью от того, что именно ты предсказывал. Да и этой радости нет, слишком просто в России представлять, как все будет через десять лет.

Салтыков-Щедрин не стал выходить на променад, он посмотрел в окно и задернул шторы.

***

Жизнь это проходит или то, что к жизни отношения не имеет? Время идет или мокрый снег? Или это просто фоновая депрессия, в старину называемая меланхолией? Бывает жалко как-то сразу всего. Цельное высказывание о мире. Густой утренний туман в одном из небольших московских садов, допустим, это сад Аквариум, и день все никак не наступает, — утро, и туман, и сад. Можно говорить о чем-то очень хорошем, но можно и просто молчать, сидеть, курить сигареты. В этом тумане ни охранник не увидит, ни глупая музыка из магазина не слышна.

***

Лев Николаевич Толстой в своей любимой беседке откупоривает о край скамейки пиво. Это уже шестая бутылка. С хамовнического завода. Церковь и государство, говорите? Что я думаю по этому поводу? А вот, угощайтесь, пока холодненькое, и арахисом не брезгуйте, из Америки прислали духовные, так сказать, последователи. Н-да. Церковь — и — государство. Государство.

***

Странные слова — верующий, патриотичный. Что они значат? Почему нельзя было обойтись без них? Надо любить Россию. Надо верить в Бога. Надо быть православным. Слышите? Надо. Однако я опять перевожу тему. Я чуть не забыл, что на эти темы сейчас можно говорить или хорошо, или ничего.

Впрочем, я ведь и говорю хорошо, и при этом ничего не сказав. Так делают почти все в наше время. В наше время? Это тоже просто фигура речи, когда говорят «наше». Римский префект жмет руку храмовому служителю. Благословение на Израиля, улыбается император, покровитель искусств, главнокомандующий и просто человек большого обаяния и традиционных взглядов. Вот они стоят рядом, а вот обмениваются символическими поцелуями под щелканье фотоаппаратов. Величие империи — основа наших ценностей, торжественно возглашает верховный жрец, кинокамеры ловят каждый взгляд, каждое слово августейшего.

Самое главное для нас — благосостояние нации, основанное на сильной государственной власти и традиционных ценностях. Ни одно из чувств верующего не оскорблено. Зрение, слух, — все услаждается тем, что мы видим и слышим. Титры. Реклама. Идет строительство торгового центра, приносим свои извинения за временные неудобства.

Лермонтов сидит на камне возле дороги. Он отдыхает. Над дорогой оседает пыль.

Только что прошел караван. В этих краях с древних времен не встречали ни одной собаки. Так что караваны проходят в горделивом спокойствии. Классики и современники, вам есть что сказать. Так что лучше и вы помолчите.

Золото, золото и парча, голубая дымка ладана, торжественное пение хора. Благочестие, господа, и еще раз благочестие. Запомните это. И традиционные ценности. Что ты делал, император? Что ты делал, понтифик? Ты старался, ты думал о народе, о стране, о Римском Мире. Ты, кажется, вообще никогда не думал о себе. Народ был голоден, и ты превращал камни в хлеба. Бросался с крыши храма, но только в крайних случаях, когда того требовала международная обстановка. Впрочем, в переносном смысле, разумеется, — люди все умные, кто же всерьез станет бросаться в наше время? Это так говорилось, и все равно, красиво, убедительно, людей вдохновляет. Что же до последнего, то нет. Только духовные скрепы, потому что ведь широк человек. Только традиционные ценности, потому что все новое подозрительно. Спасибо святым отцам, они жили так давно, что это почти неправда. Только государство, основанное на православной традиции. Никакого не по уму ревнования, потому что есть ведь ум, честь и совесть. Надо знать, где они есть и у кого. Катехизис Филарета, постные блюда с золотой каемочкой, скрежет зубовный, то есть, тьфу-ты, скрепы духовные. Опять же.

***

Сразу сноска — Велимир Хлебников. Кажется, он уже был. О чем это я говорил? Ах да, Йорик тоскует, Розенкранц и Гильденстерн живее всех живых, а чувства верующих необходимо беречь. А не то — даже святые у нас могли высказываться за смертную казнь, что уж с нас взять, простых смиренных носителей высшей истины? И целой пачки скреп, с камуфляжем, в жостовском стиле, простых, с позолотой.

Честь и достоинство, флаг, герб, гимн, — слишком много «г», трудно произносить. Портятся в наши дни не столько нравы, сколько дикция.

Оскорбление императорского величества, все то же самое, обычный вопрос — чье это лицо на монете? Монета стирается от долгого употребления, номинал остается прежним. Одни черепки, и современный Евгений грозит кулаком зеркалу. А в зеркале он видит монету.

***

Римские легионеры, дежурящие у ворот храма, стоящие в охране внутри храма, — такой большой праздник, Пейсах, разве можно без легионеров? Имеете кустодию? Не имеем, давайте вашу. Наместник императора в провинции просит освятить арсенал. Мечи, копья, боевые тараны, катапульты. Как не освятить, разве можно! Это ваше вольнодумство, к чему оно? Какая от него польза кесарю и Риму? Имперский орел, позолоченный крест, миланский эдикт, четвертому не бывать.

«Если бы вся вселенная обратилась в одно государство, то как не установить повсюду одинаковых законов?» — кто это сказал? Платон? Макиавелли? Достоевский? «Никто не может объять необъятного». Приз переходит телезрителям. Музыкальная пауза — выступает народный хор.

***

Алексей Константинович, вот вы в своих крымских очерках так чудесно описали вид заброшенной усадьбы. Но теперь подобные виды остались в прошлом. Империя успешно восстанавливает свои границы. Pax Romana. И в Крыму теперь все строится, все обновляется, все меняется.

Алексей Константинович, постойте, куда же вы? А впрочем, это пустое.

Самославие и праводержавие. Я заговариваюсь, это от духоты. Там было третье, но никогда не понимал, — что это такое?

***

Можно писать стихи в стол. Это обидно. Но не более странно, чем читать их со сцены перед такими же писателями стихов. Мне нужна какая-то среда. Мне не нужно никакой среды.

Дни прибывают, и часы больше не переводят в этой стране.

***

Мы идем с отцом через волшебный лес. Тени ложатся на траву, солнечные блики промелькивают в густых кронах. Долго ли нам идти, далеко ли нам идти? Время и пространство. Разве стоит о них говорить в волшебном лесу. Там пролетела стрекоза, тут порхнул мотылек, и все гудит, стрекочет, светится, прячется в тень, выходит из тени, узнает тебя по голосу, по звуку шагов, по взгляду. Ветерок прохладный, несильный, и облака большие, сказочные, настоящие.

***

Видеть ночь среди самого яркого дня, но не чувствовать прохлады этой ночи. Слово «день» мне всегда нравилось. К нему хорошо прибавлять другие слова так, чтобы получались названия несуществующих праздников. Но и само по себе слово прекрасное.

Все же я и впрямь люблю русский язык. Может быть, я даже люблю литературу. Она умеет отвлечь от вопросов, которые ты так и не решил в юности, а просто научился жить с ними неразрешенными. И не надо никакого цензурного комитета. Есть время, его надо как-то проводить, хорошая вещь — литература.

Самый лучший роман, в смысле отношений двоих, это роман несбывшийся.

Трюизм такой степени пошлости дает возможность также отвлечься от вечных вопросов. Афоризмы, мудрые мысли великих людей, правила жизни, обязательно с числительным, — как домашние тапочки. Еще один афоризм готов. Хоть в палату мер и весов посылай.

Был такой анекдот про то, как колобок повесился. Он считался самым коротким анекдотом. А я попробую рассказать другой анекдот, немного длиннее, зато намного смешнее. Колобок не повесился. Солнце восходит на востоке. Реальность — это то, что дано нам в ощущениях. В сущности, мир не стал другим. Мир был другим раньше, а сейчас он стал таким. Таким, что я не могу сказать, каким же он стал. Каким-то таким. Или это просто я стал старше?

***

На необитаемый остров попала старушка. Она вязала там, читала газеты, спала после обеда. Когда прибыл корабль, чтобы спасти ее, она очень удивилась. Все эти годы она не замечала, что живет на необитаемом острове.

***

Пока ходил по всем этим учреждениям, где дают бумажки, подписывают бумажки, забирают у тебя какие-то другие бумажки в обмен на третьи, вспомнилось одно давно прошедшее лето.

Мы переехали на другую квартиру, в коммуналку на Двухгороднем шоссе, снимали там комнату. На большее не тянули, с нашей однушкой пришлось попрощаться. Вдвоем с девушкой остались без работы. Целыми днями шатались из кухни в комнату, пили растворимый кофе без сахара, занимались сексом, — чем еще было заниматься, когда времени полно, денег вообще нет, и каждому по двадцать пять?

У нас зато был свой холодильник, в прихожей. Там лежали пачка майонеза и репчатый лук в пакете. Какое-то время там еще обреталась початая бутылка «Лысны», но скоро скисла. Не то чтобы я не пил вино, просто мы хотели сохранить его для праздника. Хорошее было вино, дорогое, — так казалось. Пришлось выкинуть, да и с луком было не все в порядке, так что мы оставили в покое холодильник и больше до самого отъезда его даже не открывали.

У меня тогда развилась настоящая паранойя — боялся выйти из дома. А когда приходилось, подгибались ноги, бросало в пот, руки дрожали, и мечтал я только об одном — поскорее бы вернуться. Я понимал, что это от нервов, но ничего поделать не мог. Потом написал рассказ, где у героя было все еще хуже, настоящие панические атаки, и он справился. Написал — и мне полегчало. Все-таки литература может быть хорошим помощником паранойи. И наоборот.

Когда по шоссе проезжали фуры, а проезжали они часто, особенно ночью, в хозяйском серванте все тряслось и дребезжало. Дом-то был построен из шлакоблоков. Такое впечатление, что и фундамента у него не было. Кто-то покупал там квартиры и делал ремонт. Я не вправе судить частную жизнь незнакомых мне людей. В конце концов, им вполне могло там искренне нравиться. А может, просто было все равно, вне этих моих сложных категорий, — купил квартиру, и прекрасно.

Через месяц я все-таки не выдержал и уехал к родителям. Вернее, в родительскую квартиру, потому что сами родители были в отпуске, отдыхали в Европе. Коммуналка меня достала — кошачье ссанье в туалете, чужие футболки в ванной, еда какая-то непонятная на кухне, все ходят, скрипят полами, еще и шоссе под окнами. А комната как школьный пенал, длинная, и в конце — окно, где солнца за все лето не увидишь.

Теперь я снова в этой квартире, родительский дом — начало начал, на улицу мне выходить ничуть не страшно, и даже непонятно, почему именно сейчас я все это вспомнил. Наверное, вкус кофе включил что-то в памяти, такой же горький и дешевый был.

Глупости все это, конечно. Просто вспомнилось. Настроение такое, не то, чтобы печаль моя светла, но близко к этому.

***

Художник пишет картины, держа кисточку ногой. Музыкант играет на электрогитаре странными предметами, вроде бинокля или гамбургера. Поэт пишет стихотворение, подбирает к нему музыкальное произведение, фотографию и снимают видео, на котором он сам читает свое стихотворение. Превращение искусства в аттракцион, культуры — в бродячий балаган, завершилось. Мы свидетели этому. Мне грустно жить в мире, лишенном поэзии, архитектуры, философии. Может быть, грустно далеко не всем.

Есть соблазн указать, что этот текст я набирал с помощью бильярдного кия, причем на клавиатуре, приклеенной к потолку. Ведь дело даже не в Шахматово, Александр Александрович, но кому это объяснишь? Похлопают по плечу, скажут, что лекция записывается на несколько диктофонов и снимается камерой, не говоря про планшеты и айфоны. И ведь все равно удивишься, когда наткнешься на запись в интернете. Горизонтов, вот чего по-настоящему жалко. «А ты бы спел об этом на видео, лучше всего в женской шляпе и подражая голосу попугая», — прочитаешь в комментариях. И правда, что уж тосковать впустую, тем более бесплатно. Картонного неба, и того не осталось, зато все подлинное.

Будь собой, не важно, что о тебе думают другие. Но, как вы сами понимаете, это призыв быть другими. В наши дни любой способен быть только другим.

***

На обратном пути взял банку энергетика «Drive me». Хорошее название, именно это иногда и хочется сказать, когда мысли все глупые, а слова пустые. Хорошее название, но энергетик дрянной. Скрытая реклама все равно не будет оплачена. Игра в хоккей без шайбы. Банку я добропорядочно выкинул в новенькую синюю урну. Дома пил кофе без сахара. Казалось, так честнее. В конце концов, было время других напитков. Было, и прошло, и совсем не жалко этого времени.

Время, время, время, — от повторения этого слова про себя становится тускло в комнате и как-то скудно в желудке. Есть не хочется. Спать не хочется. Ну и что, что многих моих друзей уже нет на этом свете. Значит, должен быть какой-то другой свет, на котором они есть. Как все-таки это неверно с точки зрения русской грамматики. Предлоги места не те. Да и в целом как-то не так. Не звучит, не нравится, я не знаю, в чем тут дело. Взять вот так и поверить — что нет никакого небытия. И сразу три отрицания подряд в одном коротком предложении. Добавить, что ли, четвертое и успокоиться?

***

Человек сидит на стуле и читает книгу. Стул стоит посреди ровного поля, простирающегося в любую сторону до бесконечности. Сверху человек вместе со стулом накрыт большим прозрачным колпаком примерно двадцати метров в диаметре. Других людей на этой планете нет. В космосе движутся по своим однажды намеченным траекториям светила и другие небесные объекты. Книга — лучший собеседник. Звезды, кометы и скопления космической пыли не знают об этом.

Современная наука все более склоняется к мнению, что бóльшую часть мироздания занимает так называемая антиматерия. Или иначе, темная материя. Но, поскольку о ней ничего не известно, можно также принять гипотезу, что никакой темной материи нет. Если вдуматься, оба мнения говорят об одном и том же.

***

Так и уснул на диване, в одежде. В удаляющемся пространстве отмечал какие-то звуки, знакомые давно, очень давно. Добрые звуки, примирительные. В открытой форточке, приносимые порывами полузимнего ветра.

Мне приснилось, что это я играю в палки-банки, и со мной Саша, Женя, живые, настоящие. Мы играем и играем в эти самые палки-банки в подмосковном пыльном дворе, и пятиэтажный мартовский вечер, синий, прозрачный, все длится и длится, и никак не становится ночью.

Просто не темнеет, и все.

И палки-банки совсем не надоедают, даже наоборот, чем дальше, тем сказочнее игра.

Или вообще не в игре дело. Скорее всего, так.

Но это надо говорить, по крайней мере, помыслить. А мы просто играем.

И в какой-то момент сна я вдруг понимаю, что нет никакого города.

Вернее, он есть, но это все равно, потому что принцесса в замке, и хотя ты при этом еще не увидел замка, а просто идешь, идешь себе по лесу. И сверху облака и кроны, а внизу множество всякой травы и ветер повсюду. Теплый ветер начала долгого лета.

Я смотрю, долго смотрю на листья березы, танцующие на ветру, а потом сразу просыпаюсь, и даже палок-банок не слышно, только мокрый снег с дождем и дом напротив, а вокруг смеркается, словно кто-то разочаровался в нарисованном дне, и теперь заштриховывает его простым карандашом по всему прямоугольнику листа.

День быстро становится прошедшим.

Болит голова, особенно в районе глаз, — гайморит все-таки вспомнил обо мне.

К тому же хочется пить.

Я иду на кухню, припадая на затекшую ногу, весь чешусь от диванного пледа, шумно и неаккуратно пью воду прямо из-под крана и потом курю одну сигарету, вторую, не представляя, чем себя теперь занять.

***

Видимо, литература хорошо подходит для разговора о прошлом. Настоящему ближе фотография, например. Для будущего, предположим, кинематограф. О том, что ко времени вообще не имеет отношения, способна рассказать музыка. Я всегда любил вспоминать и грустить, может быть, поэтому решил заняться литературой.

Но литература не дала мне того главного, чего я от нее ждал. И что мне теперь до всех других ее утешений и богатств, которых, несомненно, целое множество. Перефразируя известное изречение Джойса, я готов сказать, — пусть искусство жертвует собой для меня.

Паруса вдали оказались облаками. Девушка возвращается с пристани одна, без капитана. Целый мир уместился на бумажных декорациях. Сцена маленькая, декорации свернули, унесли в гримерку, будет другой спектакль, там одни разговоры.

***

Я понимаю, что мгновение навсегда упущено. Она почему-то упущено сразу навсегда. И даже сказать об этом так, чтобы другие поняли, я не могу. Не то, чтобы я сам этого не понимал, скорее, когда я есть, то уже нет этого мгновения, и понимать просто нечего, а когда есть мгновение, то некому и незачем что-то понимать, а тем более рассказывать об этом кому-то еще.

***

А было так, мы с другом целый день шатались по городу. Доходили до пешеходного моста, смотрели на воду, удалялись в поля, смотрели на город со стороны, заходили в магазины, но ничего не покупали там. Вот серебро, которое нельзя продать, вот монеты, их нельзя потратить. Мы даже взбирались на холмы, поросшие низким густым кустарником, а поднявшись, сбегали с холмов быстрее ветра, едва не падали, но все-таки удерживались на ногах и бежали дальше.

***

Невозможность быть в этом мгновении, вынужденность существования во времени, — вот та клетка, из которой я так стремился найти выход когда-то.

То, что необходимо продлевать себя, проживать секунду за секундой, час за часом, день за днем, год за годом, — это и есть то главное, от чего я надеялся избавить себя. Перетекать отсюда туда, растягивать себя во времени, дробиться, делиться на бессчетное множество себя — сейчас, вчера, спустя минуту, в 2001 году, — вот что по-настоящему мучительно.

Едва появляется категория времени, тут же возникают и все его приметы — количество, развитие, угасание.

Все, что имеет развитие, убывает. Все, что возникает — прекращает быть. Рано или поздно — какая разница? Само понятие о том, что что-то было или будет, само «когда-то» уже обречено на исчезновение.

Закон сохранения энергии? Энергия имеет количественно измерение.

Бесконечная дробность «до» и «после», где прилагательное «бесконечная» указывает только лишь на размеры клетки.

От того, что клетка может быть больше, чем возможно охватить математическим числом или человеческим воображением, она нисколько не перестает быть клеткой.

***

Несколько человек сидят на кухне, разговаривают, выпивают. Начинается новый день, здесь это уже заметно, большинство жителей города спят.

Кто-то поет песню Умки «Все идет своим чередом». Другие слушают, курят сигареты. В комнатах включен свет, поэтому кажется, что на улице темнее, чем на самом деле, кто-то сидит за компьютером и читает.

Где-то в мире идет война, настоящая война, обычная, одна из тысяч войн в истории мира.

Из этой мысли ничего не следует.

Торговый центр «Золотой Вавилон» — так напечатано в газете, в которую сплевывают шелуху семечек.

Золотой Вавилон останется пустым. Он будет стоять пустым.

На кухне всем хочется спать, но расходиться не хочется.

Еще одна война в этом мире закончилась, об этом уже пишут ежедневные газеты. Золотой Вавилон полон товаров и покупателей.

***

Как это невыносимо было еще в детстве — если я сейчас, то я уже не тогда. И как это уместить в голове, что вот сейчас я здесь, и что-то такое произойдет — что-то странное, пугающее, непонятное — и я буду здесь же, но уже другим, в другом, по-другому.

И это ужасающее, дьявольское в своей рассудочной познаваемости и исчисляемости, называют просто «прошло время».

А как сопротивлялось все внутри, учащался пульс, как кружилась голова — до обморока, до тошноты, — от свинцовой свободы выбора.

Какая насмешка звучит в этой привычной идиоме — ведь если мир навязывает тебе выбор, о какой свободе может вообще идти речь!

Солнечный летний день. Каникулы только начались. Впереди столько всего, и день еще не даже не в зените, и облака плывут так высоко, медленно, так по-домашнему пестро. Ты идешь по тропинке среди трав, где по пояс, а где и выше роста, слушаешь жужжание насекомых, но так, краем уха, думаешь о чем-то своем, приятном, необязательном, и тут — тут тропинка разветвляется.

Она раздваивается, и ты останавливаешься, оглушенный, сбитый с толку, и холодок догадки уже пробегает по спине, — ты в ловушке. Как, как среди этого прекрасного, дневного, светоносного всего, — как оказалась здесь эта ловушка. Мертвая петля выбора. Ведь теперь ты не можешь просто идти дальше, тебе необходимо сделать выбор. Нельзя пойти сразу по двум тропинкам, сразу по ОБЕИМ тропинкам идти нельзя. Все пропало. Мгновение сразу навсегда упущено. Оно ушло, оно смеется где-то, по-прежнему сияющее, близкое, радостное, но тебя в нем нет.

***

Мало ли какой портвейн мы пили, стоило перейти городскую черту, и начинались поля, леса, карьер, поросший березой и ясенем, и снова поля. Любые стихи, которые придут на память, можно читать про себя — можно и вслух. Цветаева, Хлебников, Блок. Песни весенней намек, и ты далече, и день был субботний.

***

Как наивны и прекрасны были эти попытки выбраться из клетки.

Вся юность, кажется, прошла за этим занятием, чтобы я ни делал, где бы ни был, чем бы ни увлекался. Рассказы про человечка в светофоре, про ленту дней, про тариф продленного дня, стихи про розу ветров и маяк, про взлетную полосу и про возвращение домой. Я верил. Я верил в это всерьез. Я не просто мечтал об этом, каждый мой вдох и выдох были об этом.

Что же, кофе, секс, умные книги — все это тоже может приносить радость. Выпивка дело прошлое. Можно еще знакомиться с новыми людьми, общаться, куда-то ездить. В так называемые новые места. Можно поддерживать иллюзию, что в клетке много всего. Она и вправду большая. В том смысле, что количественные измерения ее объема состоят из многих цифр. Много, мало, давно, только что, потом, раньше, новое, старое. Мгновение прямо здесь, вот оно. Ты где-то, когда-то, к тому же, возможно, что ты еще и один в этой клетке. Как бы это сказать? Было ощущение, что кто-то не из клетки помогает тебе тоже перестать быть в ней, едва уловимая музыка, улыбка сквозь сон, взгляд в апрельской дымке на горизонте. Но что, если я это все просто придумал? Что же мне тогда делать?

***

Один старый человек поставил у себя на огороде сразу несколько пугал, повесил трещотки, провел воду, и сделал жестяной флюгер на высоком шесте. На веранде поставил диван, установил биотуалет, поменял забор и калитку. Потом написал объявление о продаже дачного участка с летним домиком, теплицами и новым забором. Все в хорошем состоянии. Продал недорого, на следующей же неделе, и всю осень ходил мимо этого участка, грустил.

***

Всю жизнь я любил петь. Оказалось, что я очень плохо умею петь. Я мечтал стать музыкантом, звездой, хотя бы просто исполнителем собственных песен.

Но я не умею петь. Играю на гитаре я тоже плохо. Как тут не усомниться и в качестве того, что сочиняешь? Ладно, песни. А проза? Никогда мне не казалось, что я писатель. Что я умею делать литературу. Бог с ней, с литературой. Но как же стихи? И вот здесь-то сомнение мало что мне оставляет.

Нет, писать более-менее неплохие стихи я научился. Иногда получаются даже хорошие. Но что мне с ними делать? Никакого желания участвовать в так называемой литературной жизни. Редко когда заставишь себя выступить на сцене — прочесть пять-шесть стихотворений перед двадцатью человеками, из которых пятнадцать тоже пишут стихи. Или сделаешь подборку и оправишь ее в какой-нибудь журнал. Получишь письмо с вежливым отказом месяц спустя, и радуешься — можно смело посылать эту же самую подборку в другой журнал. Несложно понять, с каким результатом.

И это бы все ничего. Это, по сути, такие мелочи, что было бы даже смешно. Понимаю ведь я, как смешно, что я так плохо умею петь, и двадцать лет мечтал быть музыкантом. Мудрость, которая приходит с годами. Но что делать, если я вообще ВСЕ придумал? Все мое это творчество, поэзию, словесное искусство? Просто-напросто жил много лет в придуманном мире, защищенном от всяких сомнений герметичностью мифа. Сказка в один конец. Небо, замкнутое само на себе. Подставлял лицо прохладному свежему ветру, а потом обнаружил замаскированный в декорациях вентилятор. В декорациях волшебной страны — канцелярский клей, картон.

Роман с принцессой, музой, кем-то, кого называл про себя Она — с большой буквы Она, со сбивкой сердечного ритма. Весенний ветер приносил мне Ее голос, среди созвездий я видел Ее взгляд, в рассветных облаках чувствовал Ее улыбку. Ее благословение было на мне.

***

Стоит ли рассказывать об этом? Приставать к прохожим, таксистам, консультантам в магазинах бытовой техники — а знаете, сколько лет я думал, что из клетки можно выйти, а потом оказалось, что и клетки никакой нет. А знаете, у меня дома кончился кофе, вот сейчас куплю в «Пятерочке» перед домом, и попью на ночь кофе.

Душа нараспашку? Я не умею и не хочу, скорее, форточка. Чтобы проветривалась комната. И, хотя ничего из сказанного мною, не будет использовано против меня, я отказываюсь упражняться со спиннером — этим наглядным пособием основного принципа житейской мудрости. Не хочу и не умею. И встал я последним, чтобы только не влезать в эти ваши тапки. В них только влезь, и сразу римское гражданство — в мире, где давно забыли, что такое Рим. Не третий, товарный, как платформа, с которой всегда видно Останкинскую телебашню, а единственный. И какая разница, если все империи — только тени облетающих листьев, только просветы в кронах, ночь, куда нисходит свет. Потому что это свет, он не может быть другим.

***

Невидимый человек курит невидимые сигареты. Так, что можно подумать, что никого нет, и ничего не происходит. Я верил в свой собственный мир. Я никогда не любил ни клеить обои, ни протирать пыль. Пыль пусть вьется в вечернем воздухе, и обои пусть выцветают под лучами осеннего солнца.

Что я могу сохранить в своем сердце, если мироздание всю жизнь стремится доказать мне, что этого самого моего мира просто нет. Всего только нет. Что я вижу? Я вижу разнообразие форм. Что я думаю? Я думаю, что когда мои тексты станут старыми, они будут казаться лучше, чем они есть на самом деле.

***

И что, если все это я просто придумал? Защита от сомнений где-то дала сбой, кончился заряд аккумулятора, и перестал работать вентилятор и лампочка, изображавшая луну. Весна оказалась обычной весной — потепление, дожди, промокшая обувь, обострения гастрита и тоскливое настроение от нехватки витаминов и общей усталости после долгой зимы. Потом будет трава, листья, летом жаркие дни, полынь, пижма. Потом осень, убывание светового дня, листья будут опадать. И снова зима. Чтобы ждать весну.

Но как же тогда Она? И что мне делать со всей этой сказкой? Со всем этим волшебством?

Едешь утром на работу, день такой тусклый, обычный, и кажется, вот-вот разгадаешь всю механику этого мира. Механика эта окажется очень нехитрой. Догадываешься, что это может быть именно так, и не хочешь разгадывать.

Даже смотреть в окно больше не хочешь. Закрываешь глаза, сначала делаешь вид, что спишь, а потом и вправду засыпаешь.

Но день может быть и ярким, солнечным, настолько ярким и солнечным, что кажется, будто ты вообще не имеешь отношения к этому небу, этим ослепительным в своей белизне облакам, словно смотришь в перевернутый бинокль. Или на тебя так смотрят, в этом случае, не так уж и важно.

И, кажется, что сейчас ты можешь понять всю механику этого мира. Она сложна и великолепна, эта механика, но лучше ее не разгадывать. Но и заснуть не получается. Тогда ты достаешь планшет и читаешь книгу, а потом выходишь на своей остановке и идешь на работу.

***

Телевизор работает, человек уснул в кресле, на подлокотнике лежит книга. За окном дует ветер. Он дует всю ночь, и опавшие листья шелестят, словно телевизор, в котором закончились все программы. Скоро наступит день, и начнется новый круг — музыкальные клипы, новости, сериалы, программы про спорт и про политику. Клоуну скоро выходить на пенсию, но он хочет работать и после, сейчас он спит, и ему снится шляпа, из которой он достает картонные деревья, и настоящие кафе — с барной стойкой, видом на море и красивыми девушками с книгами в руках и чашкой охлажденного латте на столике.

***

Запах ветра, случайно залетевший в комнату, когда сидишь и работаешь за компьютером. Кому это не знакомо? Только втянул носом, и сразу как будто вокруг неизведанные, сказочные города, в порту стоят суда с красивыми названиями, а еще более красивые девушки ждут одного тебя — в каждом из этих городов. То самое ощущение праздника, который всегда проходит мимо. Он и не может не пройти мимо. По-настоящему, никакого другого праздника, кроме этого мимолетного ощущения, вызванного случайно коснувшимся твоих ноздрей запахом, никогда и не было. Пусть они там готовят этот свой шашлык. У меня есть хотя бы это ощущение упущенного праздника. Впрочем, с каждым годом все меньше.

Сколько друзей уже там. Это так говорится — там. А сколько любимых мест, квартиры дедушек и бабушек, старые дворики, магазины игрушек, — видимо, они тоже там.

Надо ведь как-то об этом говорить, если уж говорить приходится. И если говорить хочется. Бывает, что очень хочется, но не совсем понятно, о чем и зачем. Поделиться грустью? Но грусти от этого меньше не становиться. И больше не становиться. Но грусть — это ведь, на самом деле, хорошее чувство. Целый мир грусти, которой тоже так часто не хватает с годами. Я и сейчас ведь не жалуюсь, просто пишу и все. Очень захотелось написать, вот и пишу. Это тоже все реже с годами, когда очень хочется писать.

Я понятия не имею, очередной это кризис искусства, культуры и истории, или тот самый обетованный конец. Я даже не знаю, какому из вариантов я бы больше порадовался. Но раз уж я живу в такое время, то приходится пытаться хоть что-то уловить. Звучание эпохи, цвет времени.

Ничего подобного. Видео, видео в социальных сетях, сквозь которые проходит решительно все, и имя им легион. Музыка, которая старательно копирует другую музыку, бывшую когда-то раньше. Книги? Кажется, их пишется необыкновенно много. Куда движется история? Есть ощущение, что она никуда не движется. Чего нам ждать? Ну как же — зимой весны, ночью дня, в будни — выходных.

Давно, очень давно была игра — катать палочкой обруч. Обруч есть, палка есть, но катать не хочется. Что делать в такой ситуации? Может быть, просто заняться чем-то другим?

***

И все равно, как ни пиши, а отдает литературой. Объявление в городе «Я тоже часто вижу НЛО и мне тоже некому рассказать». Хотелось бы подумать, дескать, я понимаю тебя, безвестный автор этого послания. Но вряд ли я его понимаю.

***

Когда-то люди садились перед телевизором и смотрели программу «Время». В этой программе людям рассказывали про то, что происходит в стране и в мире, и даже умели говорить о будущем. Люди ждали эту программу, а потом обсуждали то, что они там увидели и услышали. Экран лампового телевизора гаснет медленно, долго еще в сумерках комнаты сияние сворачивается до точки, и выделяется прямоугольник едва заметного света. Потом гаснет и он. Программа «Время» давно кончилась, будущее было, а люди все еще сидят перед телевизорами.

Сумерки, сумерки вокруг, но Пушкин прогуливается, и Гоголь вечно спешит куда-то, а время становится объявлением на стене дома, и мартовский ветер треплет и треплет его, путаясь в проводах и колючих ветках шиповника.

***

Человек заходит в вагон и раскладывает на сиденьях фломастеры. Он делает это молча. Скорее всего, он глухонемой. Фломастеры никто не покупает, и человек проходит по вагону снова, собирая их обратно в пакет.

***

Всю зимы ждешь весны, потом все лето ждешь осени, а листья лежат на мокрой от рассветного инея скамейке в саду, и на веранде стоит чашка с чайным пакетиком внутри. Кажется, «Брук Бонд». Журавлиный пунктир высоко в зеленоватой лазури, беленые стволы старых яблонь и дорожки, обозначенные утоптанным гравием и клумбами, полными весомых осенних цветов.

***

Мы идем через лес, я и отец. Деревья высокие, маленькие, пижма, цикорий, тысячелистник, хочется попить, у отца есть фляжка с водой. Теперь хочется есть, у отца есть бутерброды с сыром. Мы идем через волшебный лес. Идем и идем, долгим настоящим днем, иногда садимся и отдыхаем, то просто на траву, то на ствол поваленного когда-то дерева. Потом встаем и идем дальше. Не то, чтобы мы устали, просто хорошо так взять и посидеть, а потом идти снова.

***

Горизонт оказался до обидного близок. Мир тесен. Поговорим об этом, попьем кофе, покурим вместе, чего уж там. Надо же чем-то заниматься, раз уж приходится совершать это продление себя во времени, раз уж надо совершать выбор, один за другим, сейчас и после.

Помашу рукой, как будто кто-то смотрит на меня из окна, а я иду к нему в гости.

***

Утром берешь в автомате кофе, как всегда, выбирая наибольший из возможного сахара, и как всегда, не получая ложки. Листья начинают опадать. Пока это почти незаметно.

Никому не нужны религии, никто не хочет, чтобы на нем наживались, никто не верит в ритуалы, — через порог деньги не передают, кто вы по зодиаку?

***

Электрический счетчик крутится в темноте. Едва слышное жужжание за прямоугольным окошком без стекла. Масляная краска, которая была бы серой, если бы здесь был свет. На металлической плоскости четыре таких окошка, некоторые со стеклами, некоторые без. Те, которые со стеклами, словно бы что-то отражают, но на самом деле им нечего отражать в темноте.

Счетчик вращается. Еще один день прошел.

Выключи свет, включи телевизор. Господи, благослови сетевое телевидение с сотнями телеканалов. Можно нажимать на одну кнопку пульта всю ночь, и каналы не успеют закончиться, когда наступит день. Пора будет собираться на работу. Удобное кресло, уютная комната, матовый ночник на стене.

В углу сидит человек. Он устал за день. Он много работает. Сидит за монитором, портит себе глаза, портит осанку. Ему платят оклад и проценты от продаж.

Тени от ветвей пляшут на двери магазина. Магазин закрыт, уже ночь. Голоса звучат в темноте, идут титры.

Почему человек сидит перед телевизором? Чтение — вот лучшее учение. Неужели он знает этого? Знает, проходили в школе, просто сменилось время.

Можно выключить ночник, дневного света теперь хватает. Но почему-то светлее не становится, начинает смеркаться снова.

Новый рассвет тускнеет.

***

Какой прекрасный был мир! Весь из рассветов, апрелей, одиноких звезд и ночных ветров, осенних сумерек и маяков в портах. И что от этого мира осталось?

Девушка ждет на пристани, весенними ночами снятся сны, снится ветер. Ночью идет дождь. Я пишу прозу. Это литература.

***

Встретил старого друга. Мир тесен, — говорит. Тесен. Или это просто у меня клаустрофобия?

Никогда мне не быть Орфеем. И мир тесен, и тени слишком прозрачны, и обернулся бы тысячу раз, пока шел. К чему бы мне петь свои песне Персефоне, если Эвридика и так вернется? И без этих сепаратных договоров, от которых чувство, как будто тебя выставили из кабинета начальника.

В советской экранизации мистического трактата про Мери Поппинс показана карусель Экклезиаста. Кажется, что она похожа на карусель из самой известной книги Сэлинджера. По сути, это одна и та же карусель. Все дело в людях. Все дело в музыке, под которую вращается — или стоит на месте — эта самая карусель.

Мир помещался под стеклянным колпаком, на котором нарисованы были звезды, луна и другие светила. С четырех сторон дули ветры, и у каждого было свое название. Потом солнце и звезды стали настоящими, они вращались вокруг земли, которая обрела полноценную форму, а затем началось что-то странное. Сначала земля отодвинулась куда-то в угол, следом за ней уменьшилась вся солнечная система, а теперь мы и вовсе не знаем — где мы, и есть ли вообще это самое «где», и что делать со всей этой наукой?

Материя виртуальна, время относительно, пространство многомерно. Но есть что-то еще, только никто не знает что. Видишь черную дыру? Она поглощает все. Так думали всегда. Теперь неизвестно, поглощает ли она что-нибудь вообще, и есть ли она на самом деле. Выключи телевизор, включи свет. Книга не дочитана, но вернемся к ней позже, когда-нибудь, если, конечно, захочешь. Пора ехать на работу.

***

Выхожу из квартиры, закрываю дверь, кладу ключ в рюкзак, закуриваю. Домофон пищит, обозначая мой выход на улицу. День уже стоит, как маршрутка в пробке, — уверенно и надолго. Светло, насколько может быть светло в это время года.

***

Мне снилась ты, — так я говорил себе, когда просыпался, — и теперь мне грустно и хорошо. Фонари еще светят, но день начинается, и, кажется, что фонари просто освещают сами себя, некие светящиеся шарики, все уменьшающиеся и уменьшающиеся. Я смотрю, как уменьшаются фонари, как распухают государства, и как время делает вид, что кроме него ничего не останется. Дворник подметает улицу, пока я только слышу звук его метлы. Я увижу его, когда выйду из подъезда. И непонятно еще, каким будет день, — солнечным или пасмурным.

***

Есть «Пятерочка», дачный участок, единые госуслуги. Все огородить забором, назвать это жилой комплекс «Наши просторы». Что было на завтрак. Что будет на ужин. Подробные разговоры обо всем об этом, с перечислениями, называниями, ценами все в той же «Пятерочке». Рассада, навоз, семена. Щелкнула алюминиевая крышка, застенчиво зашипели пузырьки из банки. Акт примирения со вторым законом термодинамики. Second law. Ветхое продолжает быть ветхим тысячи лет, но никуда не исчезает.

Духовная жизнь. Словосочетание, так удивительно мало значащее, такое пустое, — а ведь что за слова стоят рядом! Вкус жевачки из далекого детства. Дурацкий штамп. Помню вкус, и жевачка наверняка продается в любом магазине до сих пор. Но зачем она мне нужна? Не буду я ее искать, и даже если сама попадется — не куплю.

«We`ll share a drink and step outside» пел нам в наушниках Ян Кертис. И не знаешь, то ли надо иронически улыбаться, то ли злиться на свою глупость. Но злиться тоже глупо. Лучше я улыбнусь, как будто я в торговом центре и меня снимает скрытая камера.

Примирительная банка с пузырьками. Несколько вкусных глотков, потом та же механика. Механистическая картина мира, вульгарный материализм. Помнишь, как мы стояли, смеялись под теплым дождем?

«Пятерочка», огород, шипение из банки, поживешь с наше, повзрослеешь, поймешь, жизнь она ведь такая. Ждите, вас вызовут. Пальмы в горшочках. Протертый линолеум. Таблички на дверях кабинетов. Вот ваше пенсионное удостоверение. Открыть очередную банку. Другое, что-то другое.

***

Стихотворения могут быть с рифмой, могут быть без рифмы, иметь размер или называться верлибром. Каждый, кто писал про конец искусства, создавал еще одно произведение искусства, более или менее удачное. Всякий, провозглашавший, что литература кончилась, вносил свой вклад в литературу. Молчание здесь тоже не помогло бы и вряд ли бы что-то изменило. Как же быть? Я не знаю. У меня есть телевизор с большим экраном и сотнями телеканалов, но я его не смотрю. В общем-то, среди этих программ есть много интересного, и свободного времени у меня хватает, но я все равно не смотрю телевизор.

***

В ежедневном течении жизни людей, как и в смене эпох в мировой истории, освещенных сумеречным сонным мерцанием, мне видится что-то кататоническое. Кататония времени? Сторож в ночном зоопарке, проживающий свою бессонницу в виде работы?

Все так, но когда начинается ветер, всякая кататония проходит. Тем более та, что только казалась мне. Вынести за скобки ветер — и посмотреть, что получается. А потом убрать эти скобки.

***

Время, мы снова попались на твой золотой крючок, я и весь этот мир. Как странно, ведь у тебя, кажется, даже не было наживки. Только тусклая блесна чего-то такого, что всегда есть у других, не в этом городе, позавчера.

Теперь я слышу, как вращается катушка, сматывая леску обратно. Леска идет легко — крючок пустой. Холодно сияет его изгиб, золотой телескоп обращен с луны на землю, но в него некому смотреть. Это художественный объект.

Сон во сне, вывеска на магазине «культура потребления», но и ее нет. Самое время проснуться. Доброе утро, весь мир, я, много чего еще.

***

Несмотря на свой чарующий аромат и пенку с парижским оттенком, капучино как-то не пошел. То есть, сначала-то он пошел хорошо, но то ли от того, что он был без сахара, то ли еще от чего, но меня стошнило. Еле успел до ванной добежать. Пришлось даже щеткой раковину драить. Закончив с этим, я умылся холодной водой, прополоскал рот.

Стало даже лучше, чем было до кофе. И есть захотелось. Взял кусок сыра, йогурт, все это заглотил на ходу, дожевывал уже в прихожей, спотыкаясь о зонты в углу и брызгая дезодорантом под футболку.

***

Вот эти кусты, полынь, крапива и одуванчик. Помойка с вечно недонесенным кем-то пакетом и видящими весь лабиринт будней сверху воронами. Балкончики, тесные, захламленные. Алоэ в банке из-под майонеза. Изумруд пивной бутылки в урне. Я иду, иду, пытаюсь поймать то самое настроение, которому нет названия.

Грусть, воспоминание, парение над ходом времени, короткие годы, долгие дни, немного «юппи» в холодной воде, печные трубы без печей, трижды закрашенные надписи возле входа, бумажный самолетик, пролежавший на книжной полке, пока не вытерли пыль, все это и бесконечное множество иного, — на сей раз я сумел уловить это. Распахнул все двери настежь, да что там — снял их с петель и вместе с косяками отставил подальше. Входи, грусть, входи. И когда оно хлынуло в меня, я вдруг отчетливо и просто понял, что мне это больше не нужно. Я не испытываю в этом никакой необходимости, никакой потребности. Не надо, и все.

Я смертельно устал от этих старых заросших двориков, обшарпанных домов с их размокшим уютом, меня мутит от этих баночек на окнах и тазов на балконах, мне обрыдли эти узкие улочки где между ямами доживает свои дни ископаемый асфальт, надоели ржавые облупленные мусорки, пустующие, потому что все швыряют не глядя, мимо них. Я хочу нового.

Тут, в очередной раз повернув, я вышел на недавно открытую пешеходную зону, — велосипедные дорожки, рампы, фонари на солнечных батареях, бесплатный вай-фай, вид на пятизальный кинотеатр, гостиницу, набережную с бронзовыми скульптурами постмодерна, новый жилой квартал. И я не стал ворчать про себя, как делал это раньше в подобных случаях. Но и старые улицы проклинать тоже не стал. Я почувствовал, что свободен от них, а значит, могу их любить. Или не любить.

***

Человечек сделан из проволоки, крылья из салфетки, — он прочный, легкий, он умеет летать, но он не желает летать. Это мой персонаж, и я так захотел.

Если ему внезапно понадобится полет, он осуществит его не хуже любого другого летающего персонажа. Если он решит не возвращаться, он останется жить на Луне. Но на самом деле, вот он, тут, за кофейным столиком, — проволока от шампанского, салфетка с синей нитью, я смотрел на поднимающиеся и тающие в воздухе дня пузырьки, потом допил, докурил (это все было в тот же день, когда утром я так прокололся с капучино, только во второй его половине, я ведь плюнул на работу, успел списаться с другом и устроиться на другую, не намного лучше, просто другую, тоже связанную со словами) и вышел обратно в шумящий и мельтешащий будничный город.

Проволочного амиго я оставил на столе. Нарисовал на салфетке с каждой стороны по смайлику, а в счет вложил этикетку от минералки "Псыж".

Шел, загребая иногда сандалией первые опавшие листья. Опять удалился от центра, куда ни посмотри — то здание бывшего телеграфа, то городская аптека, то деревянная горка, с которой я когда-то катался. Телеграф давно перенесли, аптеку закрыли, а вместо горки — баскетбольная площадка с новенькими кольцами и щитами из углепластика. А ведь где-то здесь я не мог дотянуться до телефонной трубки в серо-голубой будке, да и монеток у меня не было, но очень хотелось позвонить, как это делали большие взрослые дяди и тети.

Тридцать лет назад это было, семнадцать лет назад слонялся влюбленный, не согласившийся бы променять свою безответную грусть ни на что другое. Сколько-то лет назад философствовал с друзьями от лавочки к лавочке. Еще позже хоронили бабушку, потом дедушку, их квартира продается. Целая жизнь прошла, и бог с ней.

***

Было время, когда я любил ходить в солнцезащитных очках ночью. Но сейчас я снимаю их, начинается утро. Порыв ветра, и клен роняет крылатку в предрассветную тишину улиц. Тени и блики переплетаются в гобеленовой прохладе сквозных аллей. Деревья шумят на незримом ветру. Под кронами этих деревьев люди, они идут к остановке. И не понять, где в этих кронах солнце, а где осень.

***

Был такой фильм — «Завтрак у Тиффани», с Одри Хепберн в главной роли. Прекрасный фильм, прекрасная актриса. И книга, по которой снят фильм, тоже очень хорошая. Но фильм нравится мне больше. В нем есть старый добрый голливудский хэппи-энд. Я действительно люблю эти голливудские хэппи-энды. Титры идут и идут, а герои продолжают целоваться. И Холи Голлайтли всегда восемнадцать лет.

Когда она поет песню про лунную реку, а вокруг теплая американская ночь середины прошлого века, и все возможно, все только начинается, столько всего в этом мире, — когда она поет эту песню, мне кажется, что музыка никуда не уходила. Что музыка всегда здесь. И Холи Голлайтли смеется. Она вернется, вот увидите.

А потом фильм заканчивается, и самое лучшее — это пойти спать. Можно даже не курить. Покурить можно будет и утром. Времени будет много. Завтра всегда много времени.

***

Люди идут, и большинство из них идет в том же направлении, что и я — на остановку автобусов, чтобы ехать на работу. Ну да, в Москву, мимо всех этих блоковских далей туда, где нас будет много.

Но пока мы не пришли на остановку, пока мы еще дышим этим воздухом и можно представить, что никуда мы не торопимся, и выбирать ничего не надо, и нет никакого будущего — может быть, вообще ничего нет, кроме бликов и теней от листвы, и какая-то музыка еле слышно звучит, и ты сейчас встанешь.

***

Народ стоит, все ждут маршрутку, человек пятнадцать, наверное. Пристраиваюсь где-то сбоку, одной ногой почти в луже, впрочем, высохшей, и закуриваю. Весь мир словно на витрине, и памятники сходят с пьедесталов, чтобы тоже встать в очередь.

***

Кроны могучих деревьев, стебли травы, ягоды, шишки. Дневной воздух голубоватый, немного ветреный, его бесконечно много. Мы идем, нас ждет сказочный замок. Из ниоткуда — здесь, смотрим то себе под ноги, то на небо, то вокруг себя. Перехватывающая дыхание синева, по-домашнему спокойный ход облаков, солнечные лучи в просветах шумнолиственных крон.

Мы шли через лес. Мы идем через лес. По-настоящему именно это мы и делаем всю жизнь, потому что невозможно сказать, что мы делаем что-то другое. Мы идем, я и отец, и в листве могучих деревьев над нами шумит ветер.