Что такое плохое стихотворение? Мнение поэтов

Ирина Гумыркина

Есть слабые стихи, но не плохие. Слабые в плане техники, но с таким смыслом, что бьет в самую глубину тебя. Или наоборот: идеально написанное, но ни о чем, из серии «прочитал и забыл».

Любое произведение, на мой взгляд, живое тогда, когда ты, читая/прочитав, испытываешь эмоции. Даже если оно незаурядное, с банальными рифмами и образами, но именно эта его простота и подкупает — оно настоящее. Хотя на самом деле все субъективно и дело вкуса. Одно и то же стихотворение разными людьми может восприниматься по-разному. Нет четких критериев определения «хорошее» или «плохое», как нет и золотой середины.

Алексей Швабауэр

Я попытался вспомнить хоть один «плохой текст», который бы мне попался на глаза за последние лет семь, и не вспомнил ни одного. «Плохой текст» в моем понимании — тот, который не учитывает тенденции последних, скажем, лет тридцати в современной поэзии (а в перспективе — и больше). Написанный так, как будто ничего не происходило интересного. Наверняка это снобская позиция, но если текст не сообщает мне ничего нового, а движется по накатанным рельсам — в моем понимании это очень плохой текст. И я готов простить все мелкие косяки и огрехи стихам, которые пишутся в русле актуальной поэзии (документальная поэзия, прорабатывание травмы, поиск идентичности и т.д.).

Людмила Казарян

Лично я пишу «плохие» стихи намеренно, меня отвращает регулярная правильность, метафоры на нужном месте, современные реалии на нужном месте, всякая бросающаяся в глаза «сделанность» и «мастерство». Как совершенная красавица у Эдгара По, стихотворный текст должен быть немного неправильным, чтобы понравиться лично мне.

Павел Банников

Стихи, конечно же, бывают и плохие, и хорошие — для того есть некоторые очевидные версификационные параметры в разных просодиях и национальных поэтических традициях, есть категории прекрасного и ужасного, высокого и низкого. А главное — есть время, в которое мы рассуждаем о плохости или хорошести того или иного текста, и рассуждающая фигура. Вот, скажем, сто лет назад поэт Ходасевич называл поэта Нельдихена «поэт-дурак, поэт для дураков». А Нельдихен и сегодня звучит свежо и совсем не по-дурацки. Описывать отличия одного от другого едва ли стоит в рамках короткого комментария, достаточно сказать, что критерии есть, но они подвижны. Тем более что деление на плохие и хорошие для меня куда как менее важно, чем на стихи талантливые и бездарные.

Вот тут все несколько сложнее. Поскольку и условно «плохой» текст, например, в рамках силлабо-тонической просодии, написанный ломаным ритмом, суконным зубодробительным языком — может оказаться безумно талантливым, и «хороший» текст в рамках той же просодии с идеальной гипердактилической рифмовкой и выверенным метром может оказаться не более чем искусной поделкой, пельменем с тестом вместо мяса внутри. Я бы в таком случае предпочел пельмень с перцем или даже с монетой, и плевать на сколотый зуб — зато в этом есть неожиданность. Это и есть для меня критерий поэзии — неожиданное, новое, что-то, что выбивает из повседневности, заставляет выехать из привычной колеи мышления, чувствования.

Предложение не делить стихи на хорошие-плохие, талантливые-бездарные — абсолютнейшая наивность, закономерным итогом которой может стать только радикализация таланта или (если доводить до предела) исчезновение понятия эстетического, поэзии как деятельности, а следом и рода человеческого, поскольку кроме поэзии мы ничего душеспасительного так и не придумали.

Канат Омар

Плохих бы стихов не было по определению, кабы не было дурной погоды — пелось ведь в известной киношной комедии — всякая погода хороша! — ан нет, скверная погода таки случается, и дурных стихов все же куда больше просто стихов, тем паче хороших.

Вот если бы тексты в столбик выводились на свет судорожными проводниками непроизвольно и как бы лишь по воле обстоятельств, малоподвластных этим самым проводникам, то и были бы они при всей гипотетической нескладности, а иной раз и ублюдочности (которая ведь чаще всего и приводит к самым невероятным овеществлениям случайных и тем более поразительных сочетаний) текстами, к которым неприменимо определение «хороших/плохих».

Но, увы, в силу замороченности убийственного числа сочинителей собственными причудами и головными болями, вычурными представлениями о том, какими почему-то должны быть стихи, иллюзиями о символическом капитале, пубертатными маниями величия и подверженности неутомимому зуду желания во что бы то ни стало добиться успеха хоть и на как бы волшебный час посредством того же расстреливания хмелеющей от быстрорастворимых, зато сильнодействующих средств публики куплетами с любым актуальным, в соответствии с глобальной повесткой, окрасом, — в силу всего этого то самое, что при обнаружении вторичных признаков опознается как вроде бы стихи, назвать таковыми не поворачивается язык. И вот разве что к ним еще как-то лепится прозвище «плохих».

Немудрено, что вчерашние белозубые лицеисты с кудреватыми гимназистами тут же и вышвыривают пляшущие хрестоматии и вымарывают из юной башки потные кособокие строки такой неродной «лит-ры», что на протяжении всех школярских тягомотных лет их закармливали подобным сырым тестом прежних уже безопасных эпох — от одного поминания которого тошнит и нас с вами.

Ведь так?