Песнь блуждающего Данте

Рецензия на сборник стихов Ирины Гумыркиной «Сквозь тьму и свет»

Начну, как водится, издалека.

В своей книге «Нагорная проповедь» Эммет Фокс, на мой взгляд, очень изящно трактует Христовы заповеди блаженства, в особенности самую загадочную из них — «Блаженны нищие духом; Ибо их есть Царство Небесное». Он утверждает, что Библия — это не богословский текст и не этический кодекс, а учебник по метафизике, руководство по духовному росту для каждого человека. В этом прочтении познание Бога — метафора, обозначающая обретение духовной целостности, достижение нирваны, как бы сказали буддисты. А быть «нищим духом» — значит быть опустошенным (свободным) от всех желаний, страстей, навязчивых мыслей, только в таком состоянии можно войти в «Царство Небесное», то есть почувствовать первозданную радость жизни. Смерть — предельный случай такого освобождения, кроме того, некоторые рассматривают медитацию как своего рода практику смерти, попытку хотя бы на несколько минут в день побыть в тишине и припомнить рай, откуда происходит человеческая душа.

Мне кажется, что этот смысловой фон может послужить хорошей отправной точкой для знакомства со стихами Ирины Гумыркиной. Ее поэзию при желании можно назвать метафизической, потому что один из главных ее мотивов — прорыв за пределы вещной реальности в область трансцендентного, другими словами, попытка найти Бога. Это во многом роднит ее с Леонидом Аронзоном, чья строчка используется как эпиграф к одному из стихотворений. Поэзию Аронзона вслед за Еленой Шварц многие называют «памятью о рае». Его герой всегда осознает свою божественную природу («я знаю, мы внутри небес / но те же неба в нас») и как бы мерцает между двумя реальностями, между жизнью и смертью. Он захлебывается красотой окружающего мира, потому что узнает в нем очертания Эдема:

В стихах Ирины Гумыркиной тоже создается расщепление на две реальности: окружающую, в которой мы все живем, и надмирную. Но что скрывает в себе эта вторая реальность, остается загадкой. Переход в нее не гарантирует попадание в аронзоновский рай или на Парнас, к роднику поэзии:

Героиня стихов похожа на Данте, который еще не встретил Вергилия и по-прежнему блуждает в лабиринте темного леса. Она часто окружена мраком и заперта в замкнутом пространстве комнаты, так похожей на тюремную клетку («И в комнате теперь темным-темно, / И снова начинаю страхам верить, / Как в детстве», «Но утром сдохнуть хочется сильней, / Не выходя из комнатной коробки», «зверьем взаперти сидим»). Это одновременно и наше тело, и ежедневная рутина с малозначительными разговорами, и привычные тропы мышления, не позволяющие отстраненно и беспристрастно взглянуть на собственную жизнь. Образ Ионы во чреве кита из стихотворения «Мы узнали, откуда начало берет беда» является ключевым для понимания тональности сборника.

Но в то же время, несмотря на тоскливость и мрачность происходящего, где-то глубоко у героини зреет предчувствие другого измерения, тихое дребезжание которого можно услышать только в полной тишине. Повторяющийся мотив призыва к тишине и последующего выуживания из нее драгоценных слов или музыки («помолчим о главном, вслушиваясь в тишину», «Давай помолчим и послушаем, как звенит / Тишина этим вечером», «Лишь ночная гулкая тишина / Говорит со мной…») — это в некотором смысле перенос умирания и воскрешения на уровень поэтической речи. Для того чтобы слово наполнилось новым смыслом, чтобы стихотворение родилось, нужно для начала замолкнуть, то есть дать словам внутри себя и вокруг умереть. Только после этого возможно создание чего-то нового («А когда наступит со всех сторон / Тишина сплошная — отступит боль»).

Поэзия Гумыркиной минималистична (и в этом еще одно сходство с Аронзоном). Немногочисленные образы переходят из одного стихотворения в другое, цементируя единое художественное пространство. Это превращает весь сборник в большой текст с чарующей порой перекличкой символов. Приведу только один пример.

В нескольких стихотворениях изображается сращение образов человека и рыбы («Когда умирает рыба – рождается человек», «мы снова почувствовали себя мальками»). В этом, помимо отсылки к притче об Ионе, видится обращение к главной теме книги: освобождение души и поиск Бога (рыба, «ихтиос», Иисус — душа, которая обретает телесную оболочку). На этой основе поэт очень изысканно сплетает три текста. В первом — «Говорила мама, заплетая косы» — возникает девочка с «красными как маки» лентами, обвязывающими волосы. Это сильный и яркий образ, потому что в книге не так много цветов. Поэтический мир преимущественно черно-белый, мы гораздо чаще видим игру света и тени. В этом смысле обложка и иллюстрации хорошо справляются со своей работой и удачно подчеркивают содержание. А дальше в стихотворениях «О небесах и море» и «собирай скорее золотых рыбок» возникают рыбы с красными плавниками. И невозможно в этот момент не подумать, что эти две детали (красные ленты и плавники) связаны и очень трогательно украшают идею превращения рыбы в человека и наоборот.

Юрий Серебрянский в предисловии, кажется, довольно точно называет поэтов, отголоски чьих стихов слышатся в книге «Сквозь тьму и свет». В их ряд я бы еще добавил, может быть, Блока и вообще поэзию символистов. Переходящие из текста в текст символы (лунный свет, снег, комната, окно, свет от лампы, молоко) далеко не случайны. Они вполне определенным образом связаны друг с другом и составляют стройную семиотическую систему (например, молоко всегда сочетается с небом, небесными светилами и светом вообще, ср.: «разлившийся по полу свет серебристо-лунный / который на молоко был похож на вкус», «увидев свет мы стали светом / теплым как материнское молоко», «И небо станет, словно молоко»). Из-за этого разгадывание книги и ее повторное перечитывание доставляют большое удовольствие. Надеюсь, что его смогут разделить и другие читатели.